Василий увидел суховатое, бледное лицо, вдохновенно поднятое над толпой, очки на остром орлином носу. Это Антонов-Овсеенко. Длинные рыжеватые волосы развевает октябрьский ветер - они полощутся рядом с траурным знаменем над гробами убитых.
- Много грязных дел на совести эсеров! История никогда не простит им их подлости и изуверства! Но мы не можем ждать суда истории, мы должны быть бдительны и отвечать двойным ударом по врагам революции!
- Да, да, двойным, тройным ударом, - шепчет Василий. Он видит, как к нему через ряды протискивается Панька Олесин.
Панька молча встал рядом с Василием.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Парашка встретила Василия и Паньку еще на пороге, запричитала, будто дождалась самых родных людей:
- И на кого ж он нас теперь оставил! Говорят, такой был добрый! Опять смута пойдет!
- Не пойдет, тетя Параша, не бойся, - убежденно ответил Панька, новый председатель не хуже.
- Это какой же новый начальник-то?
- Антонов-Овсеенко, от самого Ленина послан.
- О батюшки!
Василий разглядел ее позеленевшее от страха лицо, - он знал, что тамбовские обыватели уже изрядно напуганы расследованиями полномочного представителя ВЧК, расстрелявшего нескольких агентов генерала Мамонтова. Василий подошел к ней и, успокоительно тронув ее руку, сказал:
- Тебе-то чего бояться, Параша? Тимошка уж больше не придет, а мы свои люди, сочтемся. - И улыбнулся.
- Спасибо, Вася, что простил меня, бестолковую бабу. Век не забуду...
Панькин наследник очень понравился Василию.
- Как назвали-то?
- Петькой отец назвал, - смущенно опустив глаза, ответила Кланя.
Василий метнул удивленный взгляд на шурина. Тот нахмурился, склонил голову.
- Я комсомолец, - словно оправдываясь, заговорил Панька. - В честь Куркова назвал... Он достоин памяти.
Кланя протянула к Паньке слабую руку, погладила его русые мягкие волосы и едва слышно прошептала:
- Вот он у меня какой.
Весь вечер говорили о Кривуше.
Дома все живы и здоровы. Ждут не дождутся. Аграфена приезжала проведать дочь и посмотреть на внука. Андрей Филатов тоже заходил повидаться - он приезжал в Тамбов на съезд коммун вместе с Панькиным отцом. Ефима избрали в коммуне завхозом, с непременным условием ходить в ликбез, дабы выучиться читать бумаги и расписываться. Дело идет туго, но кружки и палочки он уже осилил.
Василий слушал Паньку и Клашу с любопытством, ему дорога была каждая мелочь быта коммунаров, рассказанная Аграфеной. И он все ждал, что догадливая Кланя скажет про Машу.
Но ни Кланя, ни Панька ни словом о ней не обмолвились.
Спал Василий тревожно, встал рано.
Парашка суетилась на кухне, готовя завтрак.
- Что рано вскочил? Спал бы. Я сейчас картошечки сварю, больше-то нечем потчевать, не обессудь.
- Некогда, Параша. Я в столовой позавтракаю.
- Куда ж теперь-то?
- Куда пошлют.
Василий надел шинель, подпоясался широким ремнем.
- Ну, спасибо за ночлег, Параша.
Парашка как-то придирчиво осмотрела его стройную фигуру и будто невзначай спросила:
- Про Соню-то Панька тебе рассказал?
- А что про нее говорить-то?
- Пропащая ведь она.
- Куда же это она запропала? - как можно равнодушнее спросил он, шагнув к двери.
- Пропащая, говорю, ай не слышишь? Пьет напропалую! Казаки ее во рже испоганили...
- Что? - Василий неверящими глазами уставился на Парашку, потом оглянулся на дверь и испуганным шепотом спросил: - Кто тебе сказал?
- Сама Соня сказывала. Была она здесь.
- И они знают? - указал глазами на дверь.
- Знают. Она и к ним заходила. Панька даже рассказал ей, как тебя видел в лазарете.
Откуда-то со дна души всплеснулась забытая сладкая боль. И Соня, представившаяся ему тогда в вечернем окне рассказовского лазарета видением, теперь вспомнилась очень живо... Значит, она приходила посмотреть на него! Тайком!
Василий стоял перед Парашкой, опустив голову, и молчал. Старался как можно ярче вспомнить потрескавшееся стекло в окне, к которому приникло милое лицо. Нет, не может быть, чтобы Соня стала пропащей! Не может быть! Она могла наговорить на себя.
Василий медленно поднял голову и умоляюще посмотрел на Парашку.
- Как жалко-то ее, голубушку, - сочувствующе всхлипнула хозяйка. Обрюзгла вся от самогонки.
Василий молча пошел к двери.
Ему хотелось забыть о ней, хотелось представить ее пьяной, дурной, постаревшей, растрепанной, но - тщетно. Белое ярко-красивое лицо манило к себе неотвязно. А сознание того, что нет теперь уже больше этой красоты и чистоты, поднимало в груди неизбывное желание увидеть Соню.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Зима нагрянула совсем неожиданно.
После обильных осенних дождей сразу ударили морозы. Потом валом повалил снег - к концу ноября он лежал на улицах Тамбова уже глубоким слоем. Выстуженные дома сиротливо жались к поблескивающим на солнце сугробам. По пустынным улицам гулко раздавался треск тесин, отрываемых от заборов на топку.
Только в центре города кипела жизнь. Из учреждения в учреждение бегали тощие служащие с папками и портфелями в руках, лихо проносились извозчики.
Сюда, к центру, тянулись и обыватели - послушать ораторов, почитать газеты. На заборах афиши, плакаты, объявления, газеты пестрыми пятнами бросались в глаза. Их было много. В них - последние известия с фронтов, призывы, приказы, предупреждения. Все это надо знать, чтобы жить тихо и мирно в этом новом беспокойном мире. И обыватель всматривался, вслушивался, читал... Даже буржуйчики осмеливались подышать "большевистским воздухом".
..."Товарищ! Царство рабочего класса длится лишь два года - сделай его вечным!" - лезли в глаза буржуям крупные слова с плакатов.
..."Идет хлебная неделя! Крестьяне должны за эту неделю сдать все хлебные излишки в общегосударственный котел!" - висел призыв на базаре.
..."Товарищи красноармейцы! Все на борьбу с сыпняком! Вши убили тысячи красноармейцев. Вошь опаснее белогвардейца! Смерть вшам!" писалось в газетах.
..."В селе Воронцовка, в клубе совхоза, поставлен спектакль "Марат". Артисты - члены Тамбовского пролеткульта".
..."В селах свирепствует сыпной и брюшной тиф, а также оспа. Ежедневно уходят в могилу пять - десять человек. Фельдшер не имеет медикаментов".
