Однажды в коммуну пришел Захар Ревякин вместе с Василисой проведать Машу. Он долго бродил по коммуне, беседовал с коммунарами, а перед уходом сказал:
- За Машей-то следить надо... Тяжело ей одной. Да и Василисе без нее тоскливо. Вместе-то им лучше будет. Принимайте, видно, мужики, и меня в пай.
И через два дня Захар Ревякин перевез свой скарб в коммуну.
А Василий все чаще стал уезжать в Тамбов - то за плугами, то за породистыми свиньями, которых он решил разводить, а то на совещания, которые длились иногда по нескольку дней. Он стал раздражительным, усталым, неразговорчивым. Он словно забыл, что скоро у Маши будет еще один ребенок, ни разу не спросил, когда срок, как она себя чувствует... Маша молча терпела, по-прежнему ласково ухаживая за ним, но на сердце все росла и росла тревога. Она похудела, подурнела. Ей труднее становилось возиться у печки, стирать белье, к ней стали заходить то мать, то младшая сестра Фрося, вытянувшаяся и похорошевшая, вот-вот невеста.
Вечерами, дожидаясь мужа, Маша перебирала вместе со свекровью вещи в сундуке, шила распашонки из своих старых рубашек, чинила белье Василия.
Так прошла зима.
Маша совсем ушла в себя, чутко прислушиваясь к новой жизни, которая настойчиво колотилась под сердцем. Она чаще стала лежать. Перестала разговаривать с Василием. И он забеспокоился, просил прощения, что за делами совсем забыл о ней.
...Когда родилась дочка, Маша долго спорила с Василием, какое дать имя. Он настаивал - Любочкой, а ей хотелось назвать Соней - в честь женщины, которая спасла Василия от смерти. Наконец Маша сдалась: дочь назвали Любочкой.
- Нашу Любовь Васильевну встречает хорошая, теплая весна!
В заботах о Любочке и Мишатке летело время... Прошумел белой метелью в саду май, наступили жаркие дни.
Совсем неожиданно Маша узнала тайну Василия.
В тот теплый вечер она долго не могла заснуть, тихо и блаженно лежа в постели. Устала, отмывая мочалкой грязного Мишатку, укачивая в зыбке Любочку. Онемели ее руки. Хотелось полежать, отдохнуть.
Из-за печи послышался голос Терентьевны:
- Маша, ты спишь?
Не хотелось отвечать. Что-нибудь делать заставит, а руки лежат так покойно, так хорошо. В открытое окно из сада доносится щелканье соловья, веет прохладный ветерок... Что-то долго не едет Василий из волости. Не случилось ли в дороге беды? Дезертиры кругом рыскают...
Услышав шепот свекрови за печкой, Маша насторожилась.
- Опять небось к ней ночевать заехал, - тихо говорила Василиса Захару. - В прошлый раз Ефим от хуторских узнал.
- Этот теперь всем разболтает, лотоха, - сердито ответил Захар. Маша-то ничего не знает?
- Кубыть, нет...
Маша поняла. Все припомнилось сразу: и недовольные глаза Василия, и его неласковые руки, и злые ответы, и все, все, что она прощала ему, сваливая вину на его занятость делами. "К ней ночевать заехал? К кому - к ней? Кто - она? Ах, да... Ну конечно, Соня! Спасительница! Я за нее бога молила ночами... Я молила, а они в это время... о господи!"
Маша вскочила с постели и в одной рубашке, босиком пошла за печь. Захар и Василиса обмерли, увидев Машу. Она стояла в дверях, как привидение.
- Это правда? - задыхаясь, прошептала она.
- Что правда, доченька? - кинулась к ней Василиса. - Иди, ложись, заболеешь так. Похолодела вся. - И повела Машу к постели.
Маша упала ничком на подушку и проплакала всю ночь, не слушая уговоров свекрови.
На заре приехал Василий. Вошел в дом, увидел сидящих по углам отца и мать, услышал тихие рыдания Маши. Виновато потоптался на месте.
Захар встал, злобно сверкнув на него глазами.
- Ы-ы! - промычал он сквозь стиснутые зубы и замахнулся на Василия. Но не ударил. Безвольно опустил руку и ушел из дому. Мать уткнулась в фартук, не зная, что сказать сыну.
Василий натянул только что снятый картуз и вышел.
- Сук-кин ты сын! - прошипел Захар, остановив Василия в сенях. - Что же ты с Машей делаешь? Эх ты, горе-горюхино!
- Батя, - не поднимая глаз, ответил Василий, - Соня жизнь мне спасла. Не она - убили бы меня. - И тяжело зашагал прочь.
- Чем так... лучше убили бы... - беспощадно бросил ему вслед Захар.
Василий ничего не ответил и, ссутулившись, поплелся к конюшне.
Прискакал в сельский Совет и, не слезая с коня, вызвал Андрея:
- Я на несколько дней в Тамбов. Сенокосилку буду Добиваться. Так ты это... посматривай тут.
- Ты что такой бледный? Не заболел? - спросил Андрей, внимательно разглядывая лицо Василия.
- Нам с тобой болеть нельзя. Все пройдет, - и стегнул Корноухого.
Василий понимал, что не ладно у него получается в семье, но ничего не мог поделать с собой. Не в силах был оторвать от сердца Соню. И ведь не то чтобы разлюбил Машу, нет, она по-прежнему была дорога ему, как мать его детей, как родной человек, но к ней уже не тянет так, как тянет к ласковой и немножко взбалмошной Соне. Эти противоречивые мысли и чувства заслонили в его сознании все другие заботы. Он жил словно во сне, тяжело вздыхал, худел.
И пришел наконец к выводу, что ему самому не справиться со своими душевными муками, что нужен какой-то посторонний твердый, умный человек, который подскажет ему выход из этого запутанного положения.
3
То и дело звонил телефон, требовательно и тревожно. Чичканов кому-то отвечал, кого-то приглашал зайти.
Василий сидел перед ним и никак не решался начать. Даже глаз не мог оторвать от картуза, который с ожесточением мял на коленях.
Наконец Чичканов подошел к Василию, положил руку на его плечо.
- Ты за нарядом? Я не забыл своего обещания. Просил сенокосилку получай. Расстарались для пострадавшей коммуны. - Чичканов доверительно улыбнулся. - Надеюсь, коммуна будет образцовой? - И, не дождавшись ответа, добавил: - Верю. А сейчас... если хочешь, пойдем со мной на подпольное буржуйское собрание. Там, правда, нас не ждут, но тем лучше для нас.
Василий поднял на Чичканова удивленные глаза.
- Думаешь, в городе все благополучно? Гарнизон! Милиция! Да, и гарнизон и милиция, а врагов и саботажников хватает. Купчишки прячут продовольствие, спекулируют... свой профсоюз создали! Вот мы и послушаем, что нам пророчат господа торгаши.
От стыда и раскаяния Василий готов был провалиться сквозь землю. Кругом идет упорная борьба, кругом враги, а он - со своим личным...
