- Дистанция? Пеленг? - поминутно запрашивал командир штурмана.
Подводная лодка шла вдоль пограничной линии, не меняя курса. Но стоило ей пересечь эту невидимую запретную черту...
"А вообще-то... - думал я, и от этой мысли у меня шевельнулись волосы под бескозыркой. - Вообще-то ей раз плюнуть, чтобы потопить наш сторожевик. Выпустит торпеду, и напрасно старушка ждет сына домой, ни за понюх табаку пойдешь ко дну. Вот "Стремительный" - другое дело. Тот хоть заслонил теплоход.
Да, ты можешь погибнуть, - заговорил, как бы вступая в спор, другой внутренний голос. - Не ты первый, не ты последний. Но с антенны твоего корабля уже слетели в эфир сигналы опасности. И по всему флоту, охраняющему эти воды, объявлена боевая готовность. Десятки наблюдательных станций ни на одну секунду не сводят сейчас глаз с подводной лодки, что акулой метнулась к нашей границе. Но первое "Пли!" произнесешь все же ты, дозорный моря".
- Пеленг, дистанция... - повторял штурман, не выпуская перископ из пеленгатора.
Наш корабль и подводная лодка шли строго параллельными курсами. И если бы не борозды от форштевня и не бурун за перископом, можно было подумать, что мы стоим на месте.
- Цель отклоняется, - произнес штурман.
Теперь уже и я увидел, как перископ повернул вправо в сторону нейтральных вод. И вдруг скрылся.
- Держать контакт с целью! - Это командир уже только гидроакустикам. Теперь лишь они способны следить за лодкой.
Много звуков у моря, но шорох крадущейся лодки они различат сразу. И еще долго будут слушать удаляющиеся "шаги" чужой субмарины.
Командир вытер взмокший лоб и сказал как-то очень буднично:
- Восвояси пошла, нахалка.
Когда я передавал вахту другому матросу, он взял бинокль и удивленно поднял брови:
- Ишь горячий какой! Ты его, случайно, не за пазухой держал?
В кубрике возле боевого листка - и кто только успел выпустить! - уже торчало несколько матросов. Я подошел и сразу увидел свою фамилию. "Поздравляем с отличным несением вахты матросов Тимошина и Рязайкина". Рязайкин - это гидроакустик Валерий, с которым мы одновременно начали сегодня вахту. "А за что меня-то? - удивился я. - Ведь по всем правилам мне полагался фитиль".
- А ты молодой, да ранний! - хлопнул меня по плечу незнакомый матрос с лоснящимся от пота лицом. По мазутным подтекам под глазами и на щеках я догадался, что это машинист из БЧ-5. Откуда ему-то знать про мою вахту наверху?
Наверное, я покраснел, потому что почувствовал себя так, словно стою на трибуне и меня разглядывают сотни глаз. Такое чувство неловкости я испытал однажды, когда сгоряча решился выступить на Комсомольском собрании. Пока сидел в предпоследнем ряду, накипели вроде бы складные слова, а вышел - и язык проглотил.
В таком состоянии - как будто со всеми вместе, как все, и в то же время поминутно на виду у всех - я пребываю с тех пор, как ступил по трапу на корабль. А сейчас ощутил это особенно.
Незнакомый матрос нацедил из бачка кружку воды и, выпив залпом, подставил ее снова. Он стоял ко мне боком, и я видел, как ходуном ходил на шее кадык, когда матрос пил. Что-то знакомое почудилось мне в повороте головы, в надорванном разрезе тельняшки, в темных, закрученных на концах колечками лентах бескозырки, ниспадающих на широкую спину. Вспомнил! Картинка из книжки про морскую пехоту. Впервые за все время с тех пор, как надел морскую тельняшку и подпоясался широким черным ремнем с золотистой бляхой, я вдруг увидел себя матросом. Человеком, состоящим с морской братией в кровном родстве.
И далекими и мелкими, как в перевернутый бинокль, показались мне споры с Борькой у старой траншеи. Интересно, что он делает сейчас? Вообще, чем он занимался в ту минуту, в тот час,
когда матрос из БЧ-5 задыхался в африканской жаре машинного отделения, оглохший от неистового перестука двигателей;
когда впередсмотрящий, продрогший и промокший до костей, прирос к палубе и до рези в глазах вглядывался в перекаты волн;
когда Афанасьев в каморке радиорубки до боли тер виски, чтобы не задремать на вахте, которая была бессменной почти сутки;
когда весь наш корабль после бессонной ночи снова выходил на линию дозора.
Интересно, что делал Борька в ту минуту, когда матросы услышали сигнал боевой тревоги? А ведь они и Борька - ровесники, считай, близнецы у матери-Родины. Одновременно крикнули "уа-уа", переступили порожек детсада, школы. А потом вот перед самой казармой Борис взял и отвернул в сторону, чтобы срезать угол в жизни, в биографии. А почему же на головы его ровесников должно упасть больше снега и дождя? И почему на их долю придется больше тревожных, бессонных ночей?
Эти свои соображения я выложил перед Афанасьевым, только в другом, сокращенном виде.
- Как ты думаешь? - спросил я его. - Что выгадывают ребята, которые увильнули от службы?
- Проблемы нет, - добродушно сказал Афанасьев, - таких у нас раз-два и обчелся.
- Ну, а те, из этих "раз-два"?
Афанасьев задумался и ответил вопросом:
- Что такое локсодромия, знаешь?
По основам навигации, азы которой мы освоили еще на берегу, я знал, что локсодромия - это линия на земной поверхности, пересекающая все меридианы под одним и тем же углом.
- При чем тут локсодромия? - спросил я.
- А при том, - пояснил Афанасьев, - что на карте, составленной в специальной проекции, эта самая локсодромия изображается прямой линией. А Земля-то круглая... Смекаешь? Вот тем самым, которых "раз-два", кажется, что в жизни, чтобы достичь цели, они дуют по прямой, а на самом деле истинное расстояние куда больше. На самом деле - по кривой получается...
8.
Наш корабль возвращался в базу. Здесь, в своих водах, море как-то подомашнело. Мы с Валерием стояли на верхней палубе и смотрели на горизонт. Нет, поговорка не права, не море красиво с берега, берег красив с моря. Особенно если долгое время лишь волны да ветер вокруг.
Море... Море... Море... "Всюду, куда только достанет взгляд, живая, пенящаяся равнина". Так пишут в книгах. Нет, море не широкое, оно - круглое. С палубы отчетливо видишь, как поката наша Земля. Был бы не острым киль, так и покатились бы, заскользили в сторону, словно на санях по разъезженной дороге. Сколько отсюда до Москвы, если добираться до нее водным путем на нашем эскаэре? В шлюзы вошли бы запросто. И по Москве-реке до Парка культуры. Или отшвартовались бы у Каменного моста. Оттуда до старого здания МГУ рукой подать. Здравия желаю, товарищ декан! Так, мол, и так - прибыл доложить, что за время нашего дозора никаких особых происшествий не случилось, можете спокойно учить будущих журналистов. А мы постоим на вахте. И за некоторых других постоим - под ветром, под дождем, не сахарные, не размокнем.
Декан, конечно, меня не вспомнит. Мало ли неудачников было выставлено за старинные ворота. Подумаешь, моряк - золотые якоря. Вот так, может быть, через пяток лет, глядишь, и космонавт объявится - из тех, кто схватил "пару", будучи абитуриентом факультета журналистики. "А я ведь как в воду смотрел, - ядовито улыбнется декан, - ваше призвание космонавтика. Скажите спасибо, что вовремя остановил вас от неверного шага".
Да что и говорить - мало ли нас, стоявших тогда перед списком отчисленных, как перед приговором, пройдет когда-нибудь мимо заветных ворот, улыбаясь наивности детских лет. Я не знаю, вернусь ли я к пенатам с чувством десятиклассника, хватающего за хвост уже изрядно общипанную жар-птицу, - не знаю, но сейчас на корабле мне хочется одного - набело написать сочинение, из-за которого не попал в МГУ. Так после школьных каникул старательно укладываешь портфель, истосковавшись по учебникам и тетрадям. С каким тщанием выводишь первую строчку на чистой, незапятнанной странице! И на душе - солнечный первосентябрьский день, еще не омраченный плохой отметкой в дневнике или придиркой учителя.
Очутиться бы сейчас в строгой тишине университетской аудитории, сесть за стол налегке, без шпаргалок, и написать просто так, на вольную тему. И назвать сочинение, допустим, "Мое море". Да, именно "мое!".
