А в апрелевском лесу - фашистские танки. Именно сегодня, именно сейчас, именно из этого ольшаника, что курчавится метрах в ста от окопа.
- Борь! - говорю я. - А что, если бы сегодня в апрелевском лесу появились фашистские танки? И ползут сейчас на эту траншею? А вокруг уже ни души. И танками пройдено полторы тысячи километров, а перед ними осталось лишь сорок два до Москвы. Что бы мы с тобой сделали, а, Борь?
- Фантазер же ты! - снисходительно улыбается Борька. - Разве теперь допустят, чтобы кто-то дошел до самой столицы? Если война и будет, все решат ракеты. Нажал на клавишу - и поминай как звали. Враз или города, или страны, если маленькая, нет. Военные на ракетных пультах, как на роялях, будут играть.
- Ну, а все же, - настаиваю я, - допустим.
- Нечего и допускать, - отрезает Борис, и я вижу, что мои вопросы начинают его раздражать. Как хорошо все-таки, что эта траншея старая.
...Почему я вспомнил о нашей, казалось бы, ничем не примечательной прогулке? Ах да, в этот самый момент я сел было за письмо, в котором хотел рассказать о подвиге "Стремительного". И опять ничего не клеилось. Думаю, получит Борька, прочтет и начнет прикидывать: "Кто увидел торпеду? Командир и сигнальщик? А остальные - нет? Значит, командир "Стремительного" принял единоличное решение, ни у кого не спросясь? Но те, другие, кто был в машинном отделении, в рубках, может, они не захотели бы погибать. Имел ли командир право давать в таком случае команду? Можно было бы по-другому..."
Но я не хочу, чтобы было по-другому. И хотя Борис - мой товарищ, можно сказать, кореш, я не хотел бы, чтобы в такую минуту он находился на мостике "Стремительного".
Бывает же такое - лучшие качества, свойства характера, которые так ценил в человеке, вдруг оборачиваются другой стороной. В Борисе мне больше всего нравилось его умение быть самим собой. Он мог прямо сказать учителю: "Я не выучил урока, ставьте двойку". Или задавал иногда такие вопросы, которые могли поставить в тупик преподавателя истории. В школе, подражая героям любимых книг, все мы чуть-чуть актеры. У меня, как заметил однажды Борис, не было "резко выраженной индивидуальности". Зато в нем не только мною - всеми одноклассниками отмечались черты, роднящие его с теми или иными представителями классической литературы. Как только из уст учителя было услышано новое словечко "нигилист", я сразу подумал о Борисе. Ну конечно, это он, унаследовавший через несколько поколений гены свободомыслящего интеллигента. Базаров равняется Кирьянову. Та же насмешливость взгляда, то же отрицательное отношение к традициям и обычаям. Все на поверку согласно любимой Борисом поговорке: "Русский глазам не верит, надо пощупать".
Я восхищался такой постановкой вопроса. Видимо, в Борисе мне нравилось то, чего недоставало в собственном характере.
Но странно - почему сейчас я с такой настороженностью оглядываюсь назад, как бы оценивая каждый шаг, пройденный с другом по школьной тропе?
В памяти - словно где-то сработали невидимые реле счетно-решающего устройства - вдруг вспыхивают давным-давно забытые эпизоды. Голова, конечно, не ЭВМ, но словно кто заложил туда перфокарту с новым заданием, и мечутся, мечутся токи, а решить его не могут.
С тех пор как я увидел венок, уплывающий по волнам, память усиленно копошится в прошлом, пытаясь что-то найти. Я даже во сне вижу белые астры в лагунах и... Бориса. Никакой связи. Астры, Борис, подмосковный лес. Венок на плотике, командир, Борис... Та драка. Неужели он убежал? Покинул друга? Что-то еще где-то было. А что и где?
Вспомнил! Белый Раст - подмосковная деревня.
Если, минуя памятник матросу Железняку, проехать по Дмитровскому шоссе около сорока километров и свернуть влево по указателю "Белый Раст", то можно попасть к морякам. Да, да! В этой деревне - моряки!
Я узнал ее сразу, хотя никогда здесь не был. И Борис согласился: "Белый Раст - как на картинке". Белый Раст! Нарядная, будто с интуристской открытки, церквушка на взгорке и сбегающие вниз к лощине избы с драночными крышами. Глаза моментально сличили ее с иллюстрацией из книжки про морскую пехоту, которую мы с Борисом проглотили в два приема: он на уроке химии, а я - на английском. Та же церквушка, те же дома, только на картинке по сугробистой улочке карабкались танки, подпаленно чернел снег, кустились огненные разрывы от снарядов. С автоматами наперевес в атаку шли моряки. Очень впечатляюще: на снежном фоне - черные шинели, бушлаты и ленты бескозырок вразлет. "А ну-ка, дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома!" Под картинкой подпись: "Моряки 64-й отдельной морской стрелковой бригады выбивают гитлеровцев из с. Белый Раст". Мы с Борисом тогда еще не знали, что Белый Раст находится не где-то за тридевять земель, а рядом. Оказывается, туда, где, быть может, родилась наша любимая песня, можно было доехать на обычном автобусе.
Так вот ты какой, Белый Раст! Нам повезло. Кто-то проводил экскурсию, и мы сразу очутились в толпе. Человека в генеральской форме окружали женщины, ребятишки. Мужчин было мало. На генерале ордена - вся грудь как в разноцветной кольчуге. А в глазах боль.
- Вот так, - промолвил он, наверное, заканчивая свой рассказ, какими полками, дивизиями ни командовал, а перед моряками склоняю седую голову. Храбрости такой, братства такого и мужества никогда более не видел.
Рядом понуро стояла запыленная "Волга". Генерал, что-то вспомнив, через открытое стекло просунулся в машину и достал сверток.
- Вот, - сказал он, - до сих пор берегу, как память святую. Моряки подарили.
Он развернул сверток, и все увидели полосатую тельняшку.
- Здорово, - сказал я Борису, не отрывая от тельняшки глаз.
Борис молчал, наверное, тоже взволнованный увиденным. Подальше нашей толпы, как бы образуя другой круг, толпились избы.
- Чуть рассвело - рота моряков-автоматчиков ворвалась в самый центр села. В черных бушлатах шли ребята во весь рост. Немцы по ним, как по мишеням... А моряки - вперед, и падали тоже вперед...
- Не могли одеть их в маскхалаты?
Это Борис спросил. Я так и знал, что без вопроса он не обойдется.
- Одевали, сынок, - сказал генерал. - И в пехотные шинели одевали, и в полушубки, и в маскхалаты. Да как бы тебе это объяснить... У них, у моряков, душевный настрой особый. Переодели мы в приказном порядке взвод. Ладно, подчинились моряки. А пошли в атаку: "Полундра"! И маскхалаты долой. Остались все, как один, в черных бушлатах. Шапки тоже на снег полетели. Из-за пазух бескозырки. И врукопашную.
Генерал долго смотрел на избы, словно что-то искал глазами, и вдруг спросил, обращаясь к толпе:
- А где же дом? Тот, что у ветлы был?
- Сгорел... - ответила пожилая женщина. - Пушка в щепки разнесла. Она прищурилась, собирая у глаз морщинки, будто заглянула в даль пережитого. - Коль рассказывать, так и дня не хватит, а вспоминать на всю жизнь досталось.
Но вот по лицу ее будто скользнул луч солнца.
- Как бой начался - мы в подпол. Отсидели там самый грохот, вылезаю я, и ноги подкосились. Не от страха, какой там... Смотрю, морфлотец стоит наш, такой красавец собой. Пуговицы в золоте, улыбается. "Не бойся, говорит, - до свадьбы все пройдет!" И подмигнул. Тут опять стрелять начали. Мы снова спрятались. Когда уж совсем стихло, вышла я крадучись на улицу. А там немцев побитых!.. Тут я во второй раз увидела того морфлотца...
И словно тучка тенью по лицу.
- Убитый лежал морфлотец с флагом в руке. Половину белый, половину голубой флаг-то. Пароходный их, видать. - Женщина смахнула слезу и, заморгав, посмотрела на Бориса, который стоял напротив. - Такой, как ты, был морфлотец, статный из себя. Ну, может, на годок постарше.
Как позавидовал я Борису! Не только потому, что эта пожилая женщина нашла сходство с моряком. На Бориса как-то очень внимательно посмотрел генерал.
Потом мы зашли в школу. В этом кирпичном доме немцы свили пулеметное гнездо. И вели такой сильный огонь, что не поднять головы. И тогда один матрос вызвался уничтожить огневую точку. Сколько он прополз под свинцовым веером? Швырнул одну гранату, другую. Но обе - недолет, взорвались под окном. А пулемет опять хлещет по нашим бойцам. Медлить нельзя, и граната последняя. И тут все увидели, как матрос сбросил каску и надел бескозырку. Встал во весь рост и - гранатой в окно. Взрыва он уже не слышал, упал, обнимая землю.
