Осенью арбузы подешевели, но азербайджанцы уже скупали поля на корню, сами катали и сами грузили.
По деньгам составлялась такая сумма, что Коля притих. Смотрел на Димку, поджимал губы и качал головой. Казалось, что у него уши стали больше от удивления. Теперь они оба смогли бы купить по комнате в Москве, как и майор Магомедов, получивший свои законные “откаты”.
Вовик-джан приобрел костюм, лакированные туфли и подержанную “Ладу Приору”. Вместе с Колей они начали строительство дома, спешили до снега залить фундамент. Димку тревожили эти явные проявления богатства, он словно бы ждал наказания за свой успех и счастье. Вся деревня завистливо и недобро притихла. Посчитать было несложно, арифметика простая — снимали по сорок тонн арбузов с гектара, а в хорошие дни и того больше отгружали.
В октябре, шутливо перерезав красную ленту, друзья посадили Димку за ноутбук и открыли сайт колхоза “Россия”. Все Ченгирлау вдруг развернулось перед ним на экране, все его потаенные углы, и даже остров. Он заново открывал для себя красоту родных мест и поражался.
— Этот остров называется Ивгешкин остров, — наставительно сказал Димка.
— Ясно. Так и запишем.
Они показали ему письмо, в котором призывали всех, кто устал от городской жизни, возвращаться к земле. Димка читал и ежился от смущения за их детскую наивность.
Страсти земные
Невыносимо выпячивался живот на худеньком теле Ивгешки. Ночами она ворочалась, не могла удобно уложить его. В ней все становилось сырым, крупным, разверстым. Дневные, рабочие разговоры слушала с отстраненной счастливой улыбкой, когда улыбаются не губы, а все лицо, все существо человека.
Двадцатого декабря испуганная Ивгешка сказала, что ей “мокро”. По ногам текли струйки.
— Ивгешка! — вскрикнул Димка. — Это же ВОДЫ!
— Не смотри!
— Что ты все стесняешься меня? Ведь я твоя поддержка!
Димка посмотрел на жалкое, бесформенное, плохо соображающее существо и едва не закричал от бессилия. Ивгешка была уже не совсем здесь, ей оставалось пройти тяжкие километры в то небытие, откуда берутся живые дети.
— Собирайся! Едем!
— Я боюсь, Федь. Давай подождем, а…
— Подождем, — согласился он, словно ему передавалась ее растерянность. — Подождем хотя бы “скорую”.
— Зачем “скорую”?!
— Затем, что это не зуб вырвать, а ребенка рожать!
“Скорая” приехала быстро, через два часа тридцать пять минут. Медсестра жестоко отчитала Димку за то, что молодая, “первородящая” мамаша ни разу не показалась в больнице.
— Как же так можно?
— Тихо, молча, любя!
— Вот родит лягушонка, посмотрю, как вы помолчите!
— Типун вам на язык! — простонала Ивгешка.
— И два под язык! — угрюмо добавила Антонина. — Девочка там, и к бабке Урденчихе не ходи!
— Схватки с каким периодом идут?
— Что? — испугалась Ивгешка. — Кто идут?
— Вот видите, Сергей Муртазбекович, в каких условиях работаем, — сказала она гражданскому мужчине с портфелем.
— Что вы к ней пристали, человек рожает в первый раз!
— Колечко, я колечко забыла на умывальнике, Федь.
Димка забежал в дом, нашел колечко и с мольбой потряс кулаком перед иконами. Ивгешка пыталась надеть кольцо, но пальцы распухли. Убрала в кармашек.
Он видел страх и боль в ее глазах. Ему казалось, что Ивгешку вместе с их ребенком увозят в тюрьму и они уже никогда не вернутся. Тому было много знаков и предзнаменований: ворон смотрел с ветки недобрым глазом, тревожно мычала корова, и овца чудно вставала на задние лапы.
Димка сидел обездвиженный, потом вскакивал и ходил из угла в угол. Корил себя, что не представился для солидности, ведь она жена председателя! Может быть, к ней там большее внимание проявили бы. Надо было самому поехать с ними. Он замер. Потом снова вскочил.
Вечером Альбина принесла поесть.
— Пойду, корову подою, — сказала она.
— Что? А, да-да… Подожди! Антонина обещала прийти.
— Она заболела, сказала, мол, айда, сама давай.
— Аль, я сам все сделаю.
— Ой, ладно, сделаешь ты!
— Ну, спасибо.
— Не за что. Соломы только дай там…
Димка постоял у горячей печи. Потом накинул тулуп и вышел. Ночь была морозной. В ржавой проруби плавала луна. Визгливо скрипели калитки.
Надергал крючком соломы. Альбина сидела на скамейке, зажав ведро между ног. Димка отметил мощь и красоту ее бедер. Подумал, что с такими сильными чреслами легче рожать. Он приподнял над нею вилы и вдруг почувствовал снизу ее жаркие, липкие от молока руки.
— Во-от, что надо доить, — сказала она дурным басом.
Димка от неожиданности дернул коленом и попал ей в лицо. Загремело ведро, шарахнулась корова. Альбина ринулась вновь, обхватила его бедра руками, припала жадным, одновременно холодным и жарким ртом. У Димки помутилось в глазах. Он отбросил вилы в ясли, поднял Альбину, трясущуюся точно в припадке, и повернул к себе задом. Она вскрикнула и зажала зубами кончик своей косы. Корова испуганно вращала глазами и отдувалась. У Альбины подгибались колени, а Димка все сильнее и яростнее стискивал ее. Он только сейчас понял, что эта женщина — жена спившегося Амантая и преданная влюбленная равнодушного к ней Николая — так соскучилась по любви, что находится на грани умопомрачения. Она выронила косу и закричала. Шарахнулись овцы. Димка вкладывал в свои движения столько сил, столько отчаяния, словно бы помогал на расстоянии своей Ивгешке. Он сжал пальцами скользкую и большую дыру ее рта и сам вскрикнул от укуса. Оголенная, измазавшаяся Альбина упала под корову и засмеялась, будто и вправду сошла с ума. Димка выбежал и тоже упал, подбежал на четвереньках к сугробу, ткнулся лицом и закричал в свежую пустоту от ужаса. Он навсегда, безвозвратно и бездумно загубил то прекрасное и уникальное, что с таким трудом начинало складываться между ним и Ивгешкой.
Спокойно звенели струи в подойник, и слышалось пение Альбины:
Белые розы, белые розы, беззащитны шипы.
Что с вами сделал снег и морозы, лед витрин голубых.
Наутро проснувшись, какие-то доли секунды Димка находился в счастливом неведении, а потом вспомнил все, что произошло, и застонал, обхватил руками голову.
Неистовствовал весь день. То трясся от страха, то порывался поехать в роддом и все начистоту рассказать Ивгешке, покаяться перед нею. Вспоминал всю обнаженную прелесть Альбины, прижимался к печи и смеялся от ужаса. К вечеру не выдержал и с горла выпил полбутылки “Шайтаночки”.
Альбина пришла как ни в чем не бывало. Димка затрясся от ярости, но когда она скинула платок, увидел синяк на пол-лица.
— Сказала, что корова головой ударила.
Димка схватил ее за горло, встряхнул и притиснул к печке. Глаза помутнели, грудь вздымалась, и бесцельно шарили по камню руки — Димка убивал ее, а она испытывала наслаждение. Он сжал ее за шею и повел к двери. Но она извернулась, упала и так крепко и самоотверженно сжала его колени, что он закинул голову в потолок и вознес руки, будто моля господа о пощаде.
— Возьми меня, Федор… Мен хазер улем. Ноги буду мыть и воду пить!
Альбина была женщина — по природе женщина, орган, созданный для любви, в моменты страсти лишающийся всяческого соображения, стыда и самосохранения.
Димка толкал ее ногами к двери, а она обнимала их и целовала.
Он все же прогнал ее. Выбросил одежду в сени и запер дверь на крючок.
Похмелье было страшным. Димка вышел во двор и яростно колол чурбаки, будто рубил и уничтожал что-то страшное, вспухающее меж ним и женой.
Прибежал Коля, прислонился к плетню, откашлялся.
— Танцуй, бракодел!
— Коля, кончай! Не до шуток, ей-богу!
Коля подошел и треснул его по плечу.
— Поздравляю! С дочкой тебя, отец хренов!
До Димки еще не дошло, но он уже автоматически, словно робот, вертел топором и приседал, изображая танец.
На следующий день собрал Ивгешкину одежду, какую нашел в шкафу бабы Кати, а набор для встречи дочери решил купить в Соль-Илецке, чтоб новенькое все. Вместе с ним поехали Антонина и Коля. Возле Мечетки встретили Альбину. Она увидела “буханку” и низко склонила голову. Димка был ослеплен сладостным предощущением, что, когда увидит нового человека — свою дочь, — все в мире чудесным образом переменится.
