Отметим, что уже 25 июня 1834 г. поэт подал прошение об отставке, которое чуть было не удовлетворили. Хватило полгода, чтобы Александр Сергеевич понял — государева служба в придворных чинах не для него.

В советской историографии попытка отставки, предпринятая Пушкиным, объясняется следующим происшествием. 29 апреля 1834 г. наследник престола, будущий император Александр И, достиг совершеннолетия. Были большие празднования, которые камер-юнкер Пушкин проигнорировал, прикинувшись нездоровым. Жене в Полотняный Завод он, в частности, написал: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех Царей: первый (Павел I. — В. Е.) велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй (Александр I. — В. Е.) меня не жаловал; третий (Николай I. — B.E.) хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфи-родным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с Царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Письмо это было перлюстрировано в почтовом ведомстве и доставлено Николаю I. Царь возмутился, высказался по этому поводу Жуковскому, с содержанием частного письма была ознакомлена императрица. Когда Александр Сергеевич узнал, что его личная переписка вскрывается и читается чиновниками, он немедленно подал в отставку. Царь препятствовать не стал. По ходу дела сразу отмечу, что уже одна эта история до основания разваливает версию о возможном сближении царя и поэта. В разгоравшийся скандал вмешался Жуковский, сгладил острые углы и потихоньку примирил обе стороны. Отставка не состоялась.

Следует признать, что сам Пушкин случившегося очень испугался. A.A. Ахматова привела следующие записи поэта: «О ссоре с царем Пушкин упоминает еще два раза: 1) в письме к жене от 11 июля: «…на днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился — и трухнул то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею, хоть и он не прав»; 2) в дневнике: «22 июля. Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором — но все перемололось. — Однако это мне не пройдет»».

Камер-юнкерство Пушкина неожиданно тяжело сказалось на Наталье Николаевне. К этому времени она родила дочь Марию (1832–1919) и сына Александра (1833–1914). Придворный чин супруга не только позволял женщине, но даже обязывал ее бывать на балах, а с конца 1832 г. их становилось все больше и больше, причем в особую моду вошли маскарады. Пушкина веселилась от души — бесконечные балы, иногда по два бала в день в зимний сезон 1833–34 г. Кончилось все тем, что однажды в марте по возвращении с бала у женщины на большом месяце беременности случился выкидыш, сама Наталья Николаевна чуть не умерла. По этой причине 1834 г. стал единственным, когда в семье Пушкиных не появился ребенок — каждый год Наталья Николаевна рожала[123] и всякий раз, едва придя в себя, спешила вернуться к светской жизни.

Если исходить из семейно-бытовой версии дуэли 1837 г., то именно болезнь Пушкиной положила начало той трагической ситуации, которая завершилась гибелью поэта. Подлечившись, 15 апреля 1834 г. Наталья Николаевна вместе с детьми уехала для поправления здоровья в калужскую деревню своей матери. Там столичную красавицу уже с нетерпением поджидали старшие сестры — Екатерина (1809–1843) и Александра (1811–1891). Как писал П. Е. Щеголев, «сестры сидели в девах, почти теряя надежду выйти замуж, и ужасно страдали от капризов своей матери, в ужасающей обстановке семейной жизни». Вот Наталья Николаевна, искренне любившая сестер, и решила забрать их с собой в Петербург, пристроить по своим каналам фрейлинами во дворец и выдать бесприданниц замуж. Поэт был категорически против, он упрашивал жену: «Эй, женка, смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети, покамест малы; родители, когда уж престарелы, а то хлопот не оберешься, и семейственного спокойствия не будет». Но к этому времени в доме Пушкина сложилась совершенно иная, чем в первый год брака, обстановка. Теперь мнение поэта мало интересовало его супругу, хотя она и разыгрывала из себя послушную девочку, то и дело совершавшую невинные детские проступки. Но это была лишь игра в «старого мужа, грозного мужа», где Александр Сергеевич все более превращался в страдательную сторону. Как ни печально это звучит, но, даже родив двоих детей, Наталья Николаевна так и не смогла стать женщиной, женой, хранительницей домашнего очага. Она на все время брака с поэтом осталась вырвавшейся на свободу из-под строгой родительской опеки девчонкой, заполучившей наконец-то запретный плод — великосветскую жизнь! А Пушкин, вспыльчивый, грозный на словах, мудрый Пушкин, похоже, оказался под каблучком бального башмачка его юной супруги. С весны 1834 г. поэт как бы отошел в тень, желания его жены стали превалировать: осенью 1834 г. сестры Гончаровы, Коко (Екатерина) и Азинька (Александра), прибыли в Петербург и, образно говоря, сели на шею Александру Сергеевичу, поскольку по законам того времени он принял на себя ответственность перед обществом за их дальнейшую судьбу и отныне отвечал даже за образ их повседневной жизни.

Надо признать, что 1834 г. стал переломным для Александра Сергеевича во многих отношениях. Так, А. А. Ахматова отметила начало творческого кризиса поэта: «…болдинская осень 1834 г. была для Пушкина самой бесплодной. Кроме «Сказки о Золотом Петушке», он ничего не написал».

Примерно тогда же в столицу съехались все участники трагедии. В частности, накануне в Петербурге впервые объявился и будущий убийца Пушкина.

Жорж-Шарль Дантес (правильно: д’Антее) (1812–1895) происходил из обеспеченной аристократической семьи. Ровесник Натальи Гончаровой, он после революции 1830 г., окончательно низложившей с французского престола старшую ветвь династии Бурбонов, участвовал в неудачном Вандейском восстании в поддержку герцогини Беррийской[124], матери свергнутого малолетнего наследника престола. Французский биограф описывает Жоржа Дантеса тех лет как молодого человека живого и независимого характера. Революция подорвала финансовое благополучие большой семьи Дантесов, и старшему сыну пришлось искать удачи за границей. Через немецких родственников[125] в начале октября 1833 г. молодой человек получил рекомендации от самого принца Вильгельма Прусского (1797–1888), будущего императора Вильгельма I, к Владимиру Федоровичу Адлербергу, близкому другу императорской семьи, генерал-майору и директору Канцелярии военного министерства, и выехал в Россию. По дороге, будучи еще в Германии, Дантес простудился и слег.

На его счастье, в той же гостинице, где лежал больной, по причине ремонта сломанной рессоры у кареты остановился нидерландский посланник в России барон Геккерен, уже тогда известный в обществе своими нетрадиционными склонностями. Во время обеда хозяин гостиницы среди прочих историй, которыми развлекал сердитого барона, рассказал о несчастном одиноком французике, страдающем в верхних комнатах. Геккерен заинтересовался, зашел к больному и… влюбился. Речь, конечно, идет о той латентной любви, которая особо подробно расписана Зигмундом Фрейдом в монографии «Леонардо да Винчи». Вот многое разъясняющий фрагмент из нее: «…он брал к себе в ученики только очень красивых мальчиков и юношей. Он был к ним добр и снисходителен, заботился о них, сам ухаживал за ними, когда они были больны, как мать ухаживает за своими детьми и как его собственная мать могла бы ухаживать за ним. Так как он выбирал их по красоте, а не по талантливости, то ни один из них не сделался значитальным художником…у Леонардо скудные остатки чувственного влечения навязчивым образом стремились выразиться в искаженной форме. Мать и ученики, подобие его собственной ребяческой красоты, были его сексуальными объектами, поскольку это допускалось господствовавшим в нем сексуальным вытеснением, и навязчивая потребность записывать с педантичной точностью расходы на них и была странной маскировкой этого рудиментарного конфликта. Отсюда следует, что сексуальная жизнь Леонардо действительно принадлежит к гомосексуальному типу»[126]. «Можно сказать, что барон Геккерен души не чаял в молодом офицере, заботясь о нем с исключительной нежностью и предусмотрительностью»[127].