Рубахи наши пузырями надулись на спине.

К великому удивлению, на Ключарке мы встретили Федьку. Он стоял, разинув рот и прикрыв рукой глаза. А Пронька Сусеков и Васька Лопух упражнялись в меткости, кидая Федьке в рот пятак. На лице Федьки темнели синяки. Видать, сильно бросали Пронька и Лопух. Бросали и хохотали.

Мы остолбенели. Что это?

Федька увидел нас и сказал:

— Не игров.

И стал обмывать побитое лицо.

— Проиграл, проиграл! — торжествующе заорал Пронька. — Уговор дороже денег. Ешь землю, проиграл!

Недолго думая мы со Степкой направили лошадей на Проньку и Лопуха.

— Но-но! — закричал Пронька, опасливо поглядывая на морды лошадей. — Не очень! Коммуненки!

Они отбежали на порядочное расстояние и, не тая горклой злобы, заорали:

— Поквитаемся еще!

— Ладно, квит-наквит сделаем! — пообещали и мы.

— Ты чего с ними якшаешься? — наступал я на Федьку.

— Пятак обещали, если ротом поймаю.

Вытащил из кармана галстук и стал надевать.

— Ты же пионер! — орал я. — А с кулацкими сынками играешь!

— Я же снял галстук, — оправдывался Федька. — Я же распионерился на это время.

От негодования я прямо задохнулся. Вот балда! Думает, если снял галстук, то он и не пионер.

— Ты что, белены объелся? А на ночь ты тоже распионериваешься?

— На ночь не считова. А Пронька пятак обещал, если ротом поймаю. Я же не за так играл. — В голосе Федьки просеклись слезы. — Нюрке леденцов думал купить. Хворает здорово. И муки два пуда мы должны, а Пронька грозил, что за мукой придет, если играть не буду.

Федька швыркал носом, горестно вздыхал:

— Мамка говорит: «Ты им поддавайся, ублажай, а то муку потребуют». Вот я и поддаюсь.

Нам стало жалко Федьку, и мы начали гадать, где раздобыть пятак на леденцы его младшей сестренке. Напоив лошадей, со свистом, вскачь, домчались до конюшни, и я у деда выклянчил пятак.

Среди ночи кто-то нещадно заколотил по раме:

— Берестовы! Берестовы!

Стекла жалобно звякали, готовые вот-вот рассыпаться.

Первое, что я увидел спросонья, — это пляшущие по стенам комнаты кровавые блики. В окне полыхало багровое пламя. Было светло как днем.

Мне почему-то послышалось, что с улицы кричат: «Война!»

«Наконец-то!» — в радостном испуге стукнуло сердце, и я полез было за отцовской саблей. Но в следующее мгновение наступило горькое разочарование — был пожар.

Я выскочил за ворота и тут только понял, что горит райком. Он был напротив, через проулок.

Я застыл на месте. Из окон отцовского кабинета валили дым и пламя. Около райкома растерянно бегал сторож и кричал:

— Господи, горит! Господи, горит!

Площадь перед райкомом была пуста: сторож да я.

Выскочил дед, крикнул мне:

— За домом гляди! — и побежал куда-то быстро, как молодой.

Вскоре приехали пожарные. В бочках не оказалось воды. Поскакали на Ключарку.

Потом качали помпы и жидко брызгали из брандспойтов. Распоряжался всем начмил, толстый, красный, с орденом в пунцовой розетке на гимнастерке. Его зычный голос повелительно господствовал над нестройным гулом толпы.

Из пламени время от времени с треском вырывались искры и осыпали всех. Одна искра, как жучок-светлячок, попала мне на руку, и я долго плясал, как от укуса пчелы.

Люди с баграми и ведрами суетились, толкались, кричали и мешали друг другу.

На Васю Проскурина накинули мокрую попону, и он бросился в огонь. Я замер. Вслед Васе направили струю из брандспойта. Вася влез в окно отцовского кабинета, и пламя поглотило его. Через некоторое время из окна полетели папки с бумагами. Потом высунулся Вася и крикнул:

— Давай еще кто на подмогу! Одному не поднять!

На помощь ему полез, тоже завернутый в облитую попону, молодой милиционер Мамочка. Его так звали все, потому что фамилия его была Мамочкин. И его поглотил огонь. А если не вылезут? Нескончаемо долго потянулись минуты.

Но вот среди пламени что-то зачернело в окне, и через подоконник перевалился окованный железом купеческий сундук. Это отцовский сейф. В нем важные документы.

Едва смельчаки успели выскочить, как рухнул потолок. Огненные брызги тугой струей ударили вверх и в стороны. Стало еще ярче и жутче.

Васю Проскурина и Мамочку тут же, на площади, перевязывал доктор. Они дымились, как загнанные лошади, и болезненно морщились.

У Васи совсем не было бровей и ресниц, и он как-то беспомощно и удивленно хлопал голыми веками. У Мамочки от великолепного чуба остался жалкий порыжевший клок, висевший сосулькой. Мамочка время от времени хватался за него, и в глазах его было неподдельное горе. Чуб его был самым красивым на селе. Когда Мамочка шел по улице, он всегда победоносно встряхивал им. Я тоже мечтал завести себе такой чуб.

— Берестовы, Берестовы горят! — раздался крик.

Я страшно удивился, глянул на свой дом и ахнул. Наша крыша дымилась, как курится прорубь в сильные морозы. Кое-где поплясывали злые верткие огоньки, и, будто из решета, сыпались на крышу жучки-светлячки из огненных смерчей, что рождались в пламени райкома.

Стали тушить нашу крышу. Огоньки быстро попрятались, и крыша мокро почернела.

Райком сгорел.

Под утро прискакал отец. В эту ночь он был в Бийске.

— Документы как? — спросил он, не слезая с коня.

Гнедко загнанно ходил под ним взмыленными боками.

— Спасли, Пантелей Данилыч. Что смогли, спасли, — ответил дядя Митя — второй секретарь райкома. Теперь он был в штанах.

На пожар дядя Митя прибежал в одних подштанниках и выделялся как белая ворона среди черных.

— Вот только опись имущества раскулаченных погорела, — понизив голос, добавил дядя Митя.

— Та-ак, — протянул отец и тяжело перенес через седло ногу. Грузно спрыгнул с пошатнувшегося коня.

Постоял у пожарища, пнул смрадно дымящуюся головешку.

— Спаялись, гады, как ужи по осени. Ну нет, наша перетянет! — с силой хлестнул плеткой по голенищу и пошагал в ГПУ.

Настал июнь, занятия в школе кончились, мы перешли в пятый класс.

Делать нам теперь нечего, и мы каждый день пропадаем в степи: то играть туда уйдем, то гнезда зорить, то сусликов ловить, а то и просто походить, поглазеть.

Собираемся обычно у Федькиной избы на краю села.

Но однажды Федька исчез. Как сквозь землю провалился. Три дня мы его не видели. Приходили к нему, мать говорила:

— Удирает куда-то, варнак, на целый день! Сама не доищусь.

Куда он удирает? И почему без нас? Это становилось загадкой.

На четвертый день мы были свидетелями того, как Федька слезал с вышки бани. Он был чумазый, будто ночевал в трубе, и какой-то очумелый, вроде белены объелся.

— «Таинственный остров» читал. Ух!..

Пустыми глазами посмотрел на нас. Он был где-то там, в непонятном для нас мире.

— Ух!.. — ошалело потряс он вечно не чесанной головой. — Ух!.. — в третий раз ухнул он.

— Чего ты разухался, как филин? — возмутился Степка. — Ты почему один читал? Друг называется.

— Шибко завлекательно. Силов не было до вас добежать.

— Ладно, мы тебе припомним, — пообещал я.

— Ух и люблю книжки читать, — сказал Федька, нисколько не обращая внимания на наше возмущение. — Заливисто читаю.

И посыпались из него слова, как грибы из лукошка: «Дункан», «пираты», «воздушный шар»…

— Эх, сесть бы на воздушный шар и полететь бы! — мечтательно закатил глаза Федька. — Лететь, лететь бы — и на остров прилететь! Там бы жили себе и пиратов бы ждали. Я бы главный был, этим… как его? Смитом. А ты бы, Ленька, — негром, а Степка бы — каторжником Айртоном.

— Чего это ты меня — каторжником! — рассердился Степка. — И почему это ты главный, а не я?

— Потому, что я книжку читал, — резонно ответил Федька, — а не ты. И не знаешь, что делать надо по книге.