Мы с дедом собираемся ужинать. Смеркается. В роще накапливается темнота. Поблекло небо над головой, а на горизонте краски загустели. От деревьев упали длинные тени. Костер еще не набрал силы, но с каждой минутой разгорается все ярче и ярче, а вокруг все темнеет и темнеет.

Из рощи вышел человек. Дед перестал нарезать хлеб, вгляделся.

— Господи, Воронок… — приглушенно выдохнул он.

У меня гулко сдвоило сердце. Воронок! Вот он какой! Я представлял его могучим, страховидным и почему-то чернобородым великаном. А он оказался низкорослым молодым парнем. С перехваченным дыханием следил я за ним из шалаша.

За Воронком вышли еще двое. В одном из них я признал продавца. По-волчьи, след в след, они шли к костру.

— Леня, внучек… — жарко зашептал дед, не поворачивая ко мне головы и заслоняя спиной вход в шалаш. — Тебя они не видят. Выскользни из шалаша, обратай Серка да наметом к отцу! Спаси, владычица, пресвятая мать!

«Скорей!» — опалила меня мысль. Обдирая пальцы и не чувствуя боли, проделал я дыру в шалаше с противоположной стороны от входа и выскользнул из шалаша. На животе, как ящерица, заюлил в березняк, к лошадям.

Второпях никак не мог снять с шеи Серка балабон, и он позвякивал, а я холодел от мысли, что звон услышат бандиты. Серко беспокойно стриг ушами, упрямился, по спине у него волною шла дрожь. Наконец я обратал Серка и, подведя к пеньку, влез на него. Логом выехал на проселочную неторную дорогу и пустил лошадь вскачь.

Быстро темнело.

Сколько бандитов скрывалось в лесу, никто толком не знал. А если их там сто! Или двести! Они могут устроить засаду по дороге. В каждом кусте мне мерещился притаившийся бандит, и я то и дело обмирал.

Я стер себе между ног и едва терпел. Но, сжав зубы, повторял: «Скорей, скорей!» Если я замешкаюсь, может стрястись беда. Что там сейчас с дедом?

Я гнал Серка шибкой рысью.

Опустилась ночь.

Из-под ног лошади шарахнулась какая-то птица и суматошно захлопала крыльями. Я чуть не свалился с Серка.

Въехал в березовый колок. Теперь самое страшное проскочить этот колок. И вдруг леденящий душу хохот раздался сбочь дороги. «Бандиты!» — задохнулся я. Хохот смолк, и послышался плач, потом кто-то ухнул, и я, полумертвый от страха, наконец сообразил, что это филин. Заторопил Серка. Себе говорил: «Не трусь! Ты — пионер. Не трусь! А как в разведке на войне? «Сотня юных бойцов из буденновских войск!..»

Наконец я миновал колок и выехал в поле. В свете луны я отчетливо увидел отряд конников, движущихся мне навстречу. «Вот они! — остановилось сердце… Бандиты!»

Я метнулся в сторону, но меня заметили тоже.

— Стой! — раздался крик.

Я отчаянно колотил пятками Серка и гнал его в сторону.

— Стой! — снова окликнули меня.

Хлобыстнул выстрел и громом прокатился в ночной тиши. Тягуче-тонко просвистело возле уха, и холодок коснулся щеки.

Припав головой к шее Серка, я гнал его наметом, сам не знаю куда. Раздался еще выстрел, и на полном скаку Серко упал на передние ноги. Я пробороздил животом по жесткой гриве и со всего маха ударился оземь. Последнее, что почувствовал, это как обрывается от удара сердце, и в голову хлынула тяжкая черная пустота…

Очнулся оттого, что меня трясли за плечи.

— Сомлел парнишка, — говорил кто-то глухо, как сквозь вату.

— А никак, Берестова мальчонка, — сказал знакомый голос, и чье-то лицо наклонилось надо мной.

Я узнал Мамочку и, сам не зная почему, заплакал.

— Эх, паря, опять ты чего-то начудил, — сказал Мамочка. — Подстрелить могли бы. Куда скакал?

— Домой. Там Воронок.

— Где? Говори быстро.

Заикаясь, я рассказал.

— На коней! — крикнул начмил, и милиционеры повскакали на коней.

— Садись на своего! — приказал Мамочка. — Он просто споткнулся. Мы-то думали, подстрелили. Вот было бы делов!

Меня подсадили на взопревшего Серка, и отряд машистой рысью взял с места. Рядом с Мамочкой я разглядел и Васю Проскурина, и еще знакомых мне комсомольцев.

На нашем покосе ярко горел костер. К великой моей радости, у костра стоял дед и вглядывался, как мы подъезжаем.

— Ускакали по дороге на Белокуриху, — сказал дед начмилу. — Коней забрали. Воронок был, а с ним двое. Продавец сельповский тут.

Отряд ускакал в погоню. Мы с дедом остались одни.

Всю ночь прислушивались к каждому звуку, но все было тихо. Дед все о чем-то думал. Потом сказал:

— Чего-то он меня не убил… Ай потяжельше казнь придумал?

Под утро, когда занималась заря, к нам подъехали Мамочка и Вася Проскурин. В поводу у них были наши лошади. У Мамочки была завязана белой тряпкой голова. На повязке рдела кровь.

— Ушел Воронок, — сказал он. — А тех двоих положили.

Вздрагивающими пальцами свернул цигарку и стал жадно напиваться махорочным дымом. А дед вдруг обессиленно сел на пень и закрыл лицо руками.

— Ты чего, Петрович? — удивленно спросил Мамочка.

Дед сказал глухо:

— Господи, будь милосерден! Отведи руку злодея от сына моего…

А наутро мы ставили сено.

Самое тяжелое на покосе — метать стога. «Вершить» их я не умею, и поэтому мне приходится подавать.

— Помене, помене подхватывай! — наказывает дед, утопая по пояс на стогу. — Надорвешься еще… И где это Пантелей? Сулил подсобить. Ах ты господи, леший тебя задери!

С навильников сыплется сенная труха, прилипает к потному телу, колет, жжет. Сначала я отряхиваюсь, потом перестаю замечать. Поглубже нахлобучив кепку на глаза, я подаю, подаю и подаю. Ладони горят, больно ноют лопнувшие водяные мозоли. Горячий едучий пот заливает лицо, щиплет глаза, попадает в рот.

— Никак, погода портится? — озабоченно вертит головой дед. — Успеть бы до дождя. Повадился не ко времю.

Хмара затягивает горизонт. Раза два уже пробрызнул слепой дождичек.

Не успеть бы нам, как мы ни старались. Помог Яшка. Он привел с собой целую ораву ребят.

Работа закипела. Ребята подвозят на березовых волокушах копны, к деду на помощь залезли двое мальчишек, а мы с Яшкой и еще мальчишки подаем на стог. Усталость как рукой сняло. Опять я стал сильный и ловкий.

Вот уже дед «вывел» вершину стога:

— Обчешите-ка!

Мы обчесываем бока у стога граблями и подаем остатки сена наверх.

Дед связывает четыре тоненькие осинки крест-накрест и прикрывает вершину, чтобы не раздуло ветром еще не слежавшееся сено.

Съезжает на спине со стога.

— Приустали? Ну молодцы, молодцы. Пособили. Спасибо.

— Долг платежом красен, — солидно отвечает Яшка.

Дед лезет в карман за кисетом и довольно жмурится на нас.

Кончился покос.

Вот и отзвенели в росистой траве колокольчики, отыграли в полнеба закаты, отцвели буйные травы, но луг не стал беднее. Он изумрудится молодой отавой, и сухо-зеленые стоят стога — наш труд.

Стога остаются одни.

Мне грустно покидать места, где я узнал каждый кустик, каждое гнездо, где познакомился с хорошими ребятами, где всласть набегался по зеленой ласковой земле.

Я смотрю в далекие открытые солнцу просторы, вдыхаю милый сердцу запах сена, конского пота, дегтя, и в груди сладко и горько щемит. Может, потому и щемит, что, еще не сознавая, чувствую, что где-то здесь, на покосе, в медовых травах заплуталось мое босоногое детство.

Воз сена плывет по степи. Я лежу на нем, кусаю горькую былинку и гляжу, как высоко в небе величаво парит орел.

Лошади порскают, дед курит и тоже глядит в бескрайнюю, омытую грозами степь.

Верхом на Рыжке догоняет отец.

— Уехали уже? А я вот припозднился. Приехал, смотрю — стога. В бригаду Степкиного отца заезжал, — отец бросил на меня взгляд, — соревнование там организовали: кто лучше сработает. Кипит работа. Степка там копны подвозит.