- То ль часовому помстилось, то ль в реальности: якобы к расположению подбирались. Мелькнули тени, и он выстрелил вверх. Тревогу подняли и другие часовые, хотя они ни черта не видели. Просто поддержали первый выстрел...
Поддержали? А может, нервишки не выдержали? Наслышались гаврики про смертников, летучие отряды, вот и пуляли посередь ночи. Егор Свиридов сострил:
- Сами не спят и людям не дают!
Это он о часовых. Не очень остроумно, по бойцы засмеялись, и напряжение спало. Сноровисто улеглись на шинельки добирать сна. И то дело - мы с Трушиным тоже улеглись. До подъема на рассвете продрыхли без происшествий, и после побудки, сладко потягиваясь, певец-солист и остряк-самоучка Егорша Свиридов сказал:
- Я сегодня нежился с одной особой.
- С какой? - наивно спросил Филипп Головастиков.
- С особой женского полу, Головастик! Во сие! - И захохотал, вынуждая и Головастикова изобразить улыбку.
- Егоршу смертники пужанули, он к бабе и кинулся под подол! - вклинился Толя Кулагин.
И начался перепляс, то есть треп в лучших традициях - с шуткой, с подначкой, с соленым словцом. О ночном происшествии отзывались, в общем, иронично: сослепу, с переляку часовые учинили пальбу, устроили шухер, утром небось стыдно было глядеть на товарищей, коих взбулгачили своими выстрелами.
Рассвет едва брезжил, когда колонны стали вытягиваться на караванную тропу. Поспали мы часов шесть-семь, вполне прилично. Но не отдохнули: мышцы болели, поясница ныла, голова несвежая, дурманная и пересохшая еще во сие глотка. Жажда сразу точит, как червь. День обещает быть жарким и ветреным. Закат вчера не был багровым, сулящим ветер, однако вопреки приметам задувало, несло песок. И, кажется, ветер усиливается. Значит, великая пустыня Гоби не дремлет, посылает сюда свои гостинцы - обжигающие суховеи. Степь ожила: гудят машины, поскрипывают повозки, топочет пехота; в отдалении - гул наших бомбардировщиков: две эскадрильи. В отдалении же артиллерийская стрельба. Вторые сутки войны раскручиваются...
На марше нас и настигла весть, от которой я похолодел, хотя уже пригревало добре. По колонне прокатилась команда:
- Командиры батальонов и рот, в голову колонны! Срочно к командиру полка!
Я догнал комбата, и мы вышли из строя. Подождали, пока подойдут остальные ротные. Вместе нагнали голову полковой колонны. Капитан доложил командиру полка: по вашему приказанию явились... Не слезая с коня, командир полка кивнул. Он ехал, мы шли, он не глядел на нас, мы на него поглядывали. Что-то мне не понравилось в его облике: брови насуплены, рот сомкнут, катаются желваки, а плечи опущены, будто сгорбился под ношей, которой у него нет. Командир полка славился подтянутостью, выправкой, а тут - сутулится... Когда подошли офицеры из других батальонов, он спешился, отдал поводья коноводу и сказал нам:
- Отойдем на обочину.
Перед нами проходили солдаты, смотрели на нас с любопытством. А комполка говорил, едва разжимая губы:
- Ночью японцы вырезали батарею. Только что по рации сообщил комкор... Сняли часовых, набросились на спящих. И ножами... Мало кто уцелел... Генерал требует пресечения малейшей беспечности. Всемерно повысить бдительность! Пусть этот трагический урок послужит всем нам... Того же требую и я!
Вопросы есть?
- Какие-нибудь подробности известны? - спросил комбат-3.
- Подробностей нет. Кроме одной: батарея ночевала невдалеке от нашего полка, - сказал начальник полкового штаба.
- Вот именно, - сказал командир полка. - Делайте выводы...
Нам с комбатом пришлось нагонять свою колонну, офицеры из второго батальона с обочины шагнули прямо к подчиненным - те как раз проходили рядом, а офицеры третьего батальона остались поджидать подразделения. Я подумал об этом, чтобы не думать о другом: может быть, они подбирались ночью к нашему расположению, но их отогнали? Возможно и это. Не исключено, однако, что подбиралась и не эта группа. Сколько их в летучих отрядах?
Вот она - японская армия. Пощады от самураев не будет. Но пускай и от нас не ждут пощады. Отомстим!
Наверно, впервые не я узнал новость от Трушина, а он от меня. Не сообщать бы об этом! Трудно говорить. Но надо. Федор даже застонал:
- Бедные ребята... - Взял себя в руки, сказав по-деловому: - Нужно провести беседы агитаторов об этом злодеянии, озадачить личный состав, нацелить на повышение бдительности.
Озадачить, нацелить - канцелярские слова, не приложимые к трагедии на батарее, но я сказал:
- Беседы проведем, коль надо... И отомстить надо!
- В бою отомстим, Петро!
- Рассчитаемся...
Марш продолжался, а над нами словно витали тени погибших артиллеристов.
Пески сменяются кремнистой почвой, та - солончаками, солончаки - снова песками. "Студебеккеры" буксуют, шоферы бросают под колеса доски, тут же перемалываемые в щепки. Солдаты подходят к машине, секунду стоят в ее тени, после толкают под грузчицкое: "Раз, два - взяли! Еще раз - взяли!" Набредаем на заброшенный, но не сухой, а с грязью колодец. Командира полка осеняет: почерпаем, может, доберемся до воды. Объявляется малый привал, и саперы, обвязавшись веревками, спускаются в колодец, поднимают ведра с разжиженным грунтом. Содержимое вываливается на землю, а ведра снова черпают грязюку. Командир полка смотрит-смотрит на потеки грязи и говорит командиру саперного взвода:
- Лейтенант! Пропустите эту грязь через песчаный фильтр.
Можем получить воду...
Лейтенат, тоже сообразительный, приказывает саперам:
- Продырявить дно в двух ведрах. Чтоб как сито...
В эти ведра насыпали песок. В первое ведро вылили вынутую из колодца жижу. Выцеженную из первого ведра мутную жидкость пропустили потом сквозь второе. Потекла почти чистая вода! Командир полка зачерпнул и выпил:
- Годится!
После этого разрешил спять пробу полковой врачихе-красавице. Она оттопырила мизинчик, обмакнула губы-бантики, пропела:
- Водичку разрешаю употреблять...
Командир полка и врачиха пробовали, а мы ворочали, казалось, распухшими языками и мучительно сглатывали вязкую слюну. Это называется: слюнки текут. И как будто не было только что скорбных мыслей о погибших артиллеристах. Мысли были иные: достанется ли и нам хлебнуть этой выцеженной из грязи и песка водицы, наверное, она вкусная-вкусная? Так вот переплетаются трагедия и быт...
