Тишина была необычайная: солдаты и офицеры сидели на земле не двигаясь и, казалось, не дыша. Лишь тенорок подполковника звучал. Я на секунду отвлекся и посмотрел на свою роту: глаза и - ей-богу! - даже рты раскрыты. Вот слушают так слушают!
Да ведь есть что послушать!
- Привезли мы Кейтеля с компанией в Карлсхорст, это берлинский пригород, в садах весь, в парках, много особняков. И поселили в отдельном домпке. Говорим: "Ваша резиденция. Располагайтесь". А Кейтель о другом говорит: он, мол, потрясен видом берлинских развалин, И видно, что не врет: нервничает. Кто-то из нас не сдержался, спросил: а не потрясали его руины советских городов? Побледнев, Кейтель молча пожал плечами. Да что он мог сказать? Так и молчал он потом все время. Опустился в кресло и пе вставал, но подбородок задирать не забывал и моноклем сверкал отменно. Был накрыт хороший стол, немецкие генералы и офицеры рубали с аппетитом, а господин генерал-фельдмаршал почти не ел: ковырнет вилкой разок-другой будто одолжение делает. Да не хочешь - не ешь, черт с тобой, у нас дела есть поважнее, чем следить за твоим аппетитом! Потому что следить надо было, чтоб никто не притронулся к еде, которой потчевали немцев, чтоб никто не подобрался к их резиденции. Наступил вечер, и мы еще усиленней проверяли караульные посты, выставленные у особняка. Час шел за часом, а немцев не вызывали. Кто из них дремал, кто по-прежнему подкреплялся впрок, что ли.
Кейтель восседал в своем кресле. А в это время зал в столовой военно-инженерного училища в Карлсхорсте был набит битком, особенно много было корреспондентов. Ближе к полуночи нам приказали провести немцев к этому залу. Приводим, следим, конечно, в оба, служба такая. Только в полночь в зал вошел маршал Жуков, с ним - главы союзных делегаций. Он скомандовал: пригласить Кейтеля с другими, их вместе с адъютантами было человек пятнадцать. Мы ввели немцев, ввели голубчиков...
Подполковник щелкнул пальцами, тряхнул головой и не улыбнулся, а рассмеялся, смешок, правда, был негромкий. Рассмеялся и сказал:
- Я, конечно, смотрел и на Жукова и на союзников, но нашими подопечными были немцы, прежде всего Кейтель, на него-то я, как говорится, и положил глаз... Ну, как происходило подписание акта о безоговорочной капитуляции Германии, вы, наверное, читали в газетах... Словом, мы, чекисты, свою задачу выполнили:
целые и невредимые, немцы подписали акт. Целые и невредимые, хотя по кому из них плачет петля, по кому тюремная камера... Ну, закончилась эта историческая церемония в сорок три минуты первого, наступило девятое мая... А что такое девятое мая, вы знаете не хуже меня... Вопросы, братцы, есть?
Рассказ настолько оглушил, что вопросов не было, кроме одного: невзрачный, с впалой грудью солдатик из пульвзвода спросил:
- Товарищ подполковник, а как будут подписывать акт о безоговорочной капитуляции Японии?
Особист перестал улыбаться, строго сказал:
- Не будем гадать. Его, конечно, подпишут, если будет война с Японией. Но мы же с вами условились: ни о какой подготовке к войне с Японией мы не говорим и не пишем. Мы готовимся к обороне. Так или не так?
Никто не отозвался, даже пулеметчик с впалой грудью, задавший вопрос о капитуляции японцев. Подполковник кивнул комбату:
- Личный состав больше не задерживаю.
Раздумывая о рассказе подполковника-особиста, которого прорвало с личными, пожалуй, сокровенными воспоминаниями, я тоже кое-что припомнил относительно Победы.
Девятое мая: мой взвод шагает во всю улицу немецкого городка, притихшего, будто вымершего, я во главе. Смеемся, поем и плачем. Смеется молодой солдат Погосян: "После Победы сто лет буду жить! Дети пойдут! У детей свои дети, сто внуков будет!"
Плачет пожилой солдат Абрамкин: "Дожили, братушки, дожили..." Погосян ему: "Так чего ж ты слезишь, папаша? Радоваться надо!" Абрамкин - ему: "Оплакиваю сына-старшака, друзей, товарищей, которые не дожили... Да и с радости тоже плачут..." Толя Кулагин выкрикивает: "На радостях петь будем!
И пить! За великую Победу!" И вдруг голос сержанта Симоненко, парторга: "Ребята, кладбище, братские могилы!" - шум утихает.
Солдаты гуськом заходят за ограду, останавливаются у фанерных обелисков с пятиконечной латунной звездой, снимают пилотки; ветер шевелит русые, черные, каштановые, рыжеватые, седые волосы на склоненных, понурившихся головах; кое-где просвечивает и плешина. Первым поднимаю голову:
- Хлопцы! Это мы прощаемся с однополчанами. Мы скоро уедем отсюда, а им вечно лежать в немецкой земле. За ее освобождение они отдали свою жизнь. Мы, живые, никогда не забудем мертвых...
- Гад будет тот, у кого память дырявая, - говорит Логачеев.
Я командую:
- Драчев, разлей водку!
- Слушаюсь, товарищ лейтенант! - Из вещевого мешка ординарец достает фляжки и бутылки, плескает в подставляемые и стучащие друг о друга алюминиевые кружки.
Молча пьем горькое вино Победы. Вытаскиваю из кобуры пистолет "ТТ", вскидываю руку и стреляю вверх; слабый хлопок - одиночный выстрел. Дую в канал ствола, заглядываю туда, прячу пистолет в кобуру. Говорю, позвякивая орденами и медалями:
- Хлопцы, это был мой последний выстрел!
- Точно, товарищ лейтенант! Чтоб нам всем больше не стрелять боевыми! Это Филипп Головастиков, и у него на гимнастерке позвякивают ордена и медали.
Вот такое воспоминание. Выстрелить еще придется, и не раз.
И не холостыми. Воспоминанием своим я ни с кем не делюсь.
Воздержимся от разговоров насчет стрельбы боевыми. Будем говорить не о наступлении, а об обороне. Правильно, товарищ подполковник? Вам здорово повезло, вы теперь в своем роде и сами историческая личность: присутствовали при подписании акта о капитуляции Германии.
Говорили про позиционную оборону, а на полевых учениях наступали и наступали, прорывая глубоко эшелонированную оборону врага. Особо налегали на рукопашный бой. Раньше, когда основным оружием пехотинца была винтовка с трехгранным штыком, занятия назывались - по штыковому бою. Как боец довоенпого призыва, точнее, 1939 года, подтверждаю: на этих занятиях под городом Лида чучел мы искололи своими штыками бессчетно.
Потом пришел автомат, с середины войны их было все больше, - с автоматом воевать, известно, веселее. Хотя известно также:
