- Ну что ты, мама, успокойся! Не плачь так, успокойся, прошу тебя... И смотрел поверх материного плеча на невесту, которая чуть в сторонке ждала своего череда.
Черкасов вытер рукавом глаза. Еще раз поцеловал мать и невесту, сказал им:
- А это мои фронтовые друзья. - Он называл их поименно, онп здоровались за руку с матерью и девушкой, кланялись, чинно отходили, чтобы не мешать. Отходивший последним сказал:
- Со счастливой встречей! Гляди только, Славка, не прозевай отправления...
- Не прозеваю. До отправления, наверное, не меньше часа...
Они еще постояли на перроне, втроем обнявшись, а затем пошли в пристанционный скверик, уселись на скамейку, и Черкасов опять их обнял, а они с двух сторон прильнули к нему: одна поматерински, вторая по-женски.
- Ты знаешь, Славочка, - говорит девушка, - мы когда с мамой получили телеграммы "Буду проездом", то каждый день прпезжали на вокзал. И в ночь приезжали. Дежурили: пока одна на работе, другая на вокзале, встречает эшелоны.
- Да, да! А вчера Ирочка круглые сутки продежурила, я была занята на заводе... А сегодня вместе с ней, и какое счастье - тебя увидели, сынок! Мать спохватывается: - Я тебе бутылку самогона раздобыла на черном рынке, вот в сумочке. Может, выпьешь?
- Спасибо, мама. Лучше возьму, товарищей угощу.
- И то верно, сынок.
- А вы, я вижу, действительно дружно живете. До моих проводов разлад был...
- Я виновата. Мать - вот и ревновала тебя к твоей девушке.
К невесте твоей.
- Война пас сдружила, - говорит Ира. - Четыре года ждали!
- Получила телеграмму, - говорит мать, - и не сразу сообразила, что ты мимо проедешь, хотя в ней и было слово "проездом".
Славик едет с войны, демобилизован! А после разобралась, и как обухом по голове...
- Снова на войну? - спрашивает Ира.
- В точности не известно. Но не исключено.
- Да что там, Славочка, не известно, если такая махина прет на Восток. Для чего? Люди говорят: с Японией будет война.
- Откуда люди знают? - вяло отбивается Черкасов. - Домыслы. Слухи - они и есть слухи.
Он взглядывает на часы. Мать подпимается.
- Пойду мороженого куплю. Я мигом обернусь.
И уходит. Ира говорит:
- Это она нас вдвоем оставила...
- Спасибо ей!
И они, не стесняясь вокзального многолюдия, целуются, Ира шепчет:
- Наконец-то я с тобой! Чувствую тебя всего! Господи, через полчаса, через четверть часа ты уедешь... Почему? Куда? Я ждала четыре года и не хочу тебя отпускать! Я хочу всегда быть с тобой!
- Мы будем вместе!
- Когда? Еще четыре года ждать?
- Ну что ты... Не может так долго продлиться эта война.
Если она будет...
- А то не будет? Не надо обманывать себя!
- Ну, потерпи еще немного, милая...
- Нету моего терпения, Славочка, дорогой! Четыре года без тебя... И зачем я тогда, в сорок первом, согласилась отложить свадьбу... До твоего возвращения! Вот оно, возвращение...
- Мама настояла...
- А нам не надо было слушаться... Да ладно, да пусть без загса стать бы мне твоей... Ребенок был бы у меня. Твой ребенок!
- С ним на руках? Легко ль в военное время, Ирочка?
- Да уж легче, чем без него. Ты как бы со мной был...
И внезапно подается к нему, снова целует, обнимает, шепчет:
- Хочешь взять меня?
Он вздыхает:
- Как же я повезу тебя с собой, куда?
- Дурачок, не об этом я...
И Черкасов понял. Покраснел, испуганно оглянулся вокруг.
Ира сказала:
- Не пугайся, дурачок. Это я так. Это же невозможно. И когда станет возможно?
Появляется мать с тремя порциями мороженого. Черкасов опять приоткрывает запястье, взглядывает на часовые стрелки.
Вот какое воображение у лейтенанта Глушкова, Петра Васильевича. Черт-те что напридумывает. Сочинитель! А может, так оно и было? Или похожее было? Почему бы и нет? Черкасова надо щадить, прав Трушин. Я дремуче нечуток к подчиненным. Как подумал о Черкасове, бревно я бесчувственное, просто-напросто чурбак. Чурбак - потому что своей опрометчивости, невнимательности раньше стыдился больше. Ныне поспокойней реагирую. Со временем будет: как с гуся вода? Не дай бог! А можно сказать: как с гуся пот? Ведь птицы-то тоже, наверное, как-то потеют? А может, нет? А может, лейтенант Глушков, перестанешь глупостями заниматься? Одно извинение марш трудный, многоверстный, жара, пыль, жажда, ну и голова, конечно, несвежая.
Топай и старайся не отвлекаться. Уж если приспичило умствовать, то думай: как благополучно довести своих солдат и самому дойти до конечного пункта марша? Да ладно, дойдем как-нибудь. Европу прошли, пройдем и Монголию. Ах, Монголия! Раскаленная земля, раскаленное небо. Воздух обжигает легкие. Дышать невмоготу. Металл обжигает пальцы, если невзначай дотронешься до автомата. Кажется: сквозь подошвы песок и галька жгут. И еще кажется: чем дальше пройдешь по этому пеклу, тем скорей доберешься до более прохладных мест. Это вряд ли светит - прохлада, но после марша будет какая-то передышка, клянусь... клянусь здоровьем дочери - так говаривала фрау Гарниц.
Как она там, в своей Германии, фрау Гарниц, как там ее Эрна?
Опять отвлекаешься? Вот уж поистине отвлекся от реальности.
Реальность - это четырехсоткилометровый марш, а немка, с которой любился, и ее мамаша - словно мираж в монгольской степи.
А вот это не мираж: танки, пушки, автомашины, повозки, пехотные колонны. Степь уже пахнет не полынью - бензином и соляркой. Бурая пыль взвешена в воздухе, она покрывает все, что можно покрыть, занавешивает отдаленные голубоватые сопки, а еще подале сквозь пыльную кисею проглядывают синеющие вершины - не Хипган ли? Его предгорья? Таинственное слово - Хинган. Таинственное и угрожающее. Там все будет решаться...
Солдатский разговор:
- От мы отмытаримся, отмучимся... Отвоюемся! За-ради наших деток... Чтоб в мире жили, в благополучии...
- Дети, браток, это... это... Даже высказаться не могу, слов нету... Чудо они заморское, дети! Скажешь, не так?
- Я тебе вот что скажу... У меня сынок от первой жены, скончалась в тифе... От второй - дочка... Сын и дочка! Есть они на свете, и мне ничегошеньки не страшно. За них в огонь-воду пойду!
- Мой пацаненок, Димка его зовут... так он обписывался по ночам. Переживал он, бедняжка, аж плачет... А мне мальца до того жалко, что у самого слезы наворачиваются. Лечили Димкуто, перестал писаться в кровати...
