У Головастпкова своя позиция: "С этой войной запустил всю пьянку". Поэтому спит оп немного, а пить замахивается много.
Один раз сорвался, полез на меня с кулаками, второй назревает?
Товарищи его опекают, не дают ходу, особенно Логачеев. И вот угрюмо-трезвый Головастиков катает желваки и поскрипывает зубами, они у него желтые, изъеденные табаком. Пожалуй, я зря не посадил его на гауптвахту. В назидание. Ему и другим.
Федор Логачесв вразумляет Головастпкова и вдруг, поймав мой взгляд, убирает под стол татуированные руки. Федя не такой уж скромник, и русалки, и голые бабы для него - тьфу, но меня почему-то конфузится. Не всегда, правда. Однако если вот так перехватит взгляд, убирает татупровочки. От греха подальше.
До войны Логачеев проживал в Дербенте, ловил рыбку на Касппп. Гордится тем, что он рыбак и что оп из Дербента. Говорит:
"Читали книгу "Танкер "Дербент"? Это в честь нашего города названо... Не читали? Как же так? Ай-я-яй... Сам я тоже не читал, но про книгу слыхивал, мировая, сказывают, книга. И город Дербент мировой!" В Дербенте у пего жена, два сына, три дочери, отец, теща, свояченица, живут все в одном домике, на прибрежье.
Им Логачеев аккуратно шлет письма-треугольнички, многочисленное семейство отвечает ему со значительно меньшей аккуратностью. В минуту жизни горькую Логачеев вздыхает: "Не пишут своему пахапу, мне то есть..." И еще повод для огорченных вздохов: "Пошто я не на флоте, а в пехтуре? Все из-за военкома, Юсупов ему фамилия..." Слово "флот" произносит с любовью, слово "пехтура" - с пренебрежением. А пехотинец он вполне исправный, кто воевал на пару, подтверждает.
- Послушай, Федя, - оаспт Головастиков, - регламент твои истек, кончай говорильню.
- Кончаю, - успокаивается наконец Логачеев. - Но ты учти...
- Учту, учту. - И Головастиков принимается вертеть здоровенную цигарку.
В теплушке накурено, дым кольцует "летучую мышь" на стояке. Парторг Симопепко морщится, подносит газету блпже к лицу.
Геворк Погосян фыркает:
- Начадили! Надо открыть дверь.
Его поддерживает Вадик Нестеров:
- И то! Дышать нечем.
Погосяну возражает дружок Рахматуллаев:
- Не надо открывать - на улице холодно.
Его поддерживает Яша Вострпков:
- Тепло выпустим...
Спор о том, отодвигать или не отодвигать дверь, разгорается, в него втягиваются остальные солдаты. Пустой, никчемный, он удивляет меня своей горячностью и раздраженностью. Из-за сущего пустяка лаются. Удивляюсь обычно неразговорчивым, печальиоглазым Погосяпу и Рахматуллаеву, - может, непогода на них подействовала больше, чем на кого-нибудь, вконец испортила настроение, - удивляюсь обычно вежливым, уважительным юнцам: спорят - будь здоров. Сверху, из угла, кто-то подзуживая, кидает:
- А не пойтпть ли на кулачки?
Действительно, только и остается решить этот вздорный спор потасовкой. Я говорю:
- Дневальный, отодвппь на минутку дверь. Проветрим и опять закроем.
Все молчат. Может, поражены несложностью и мудростью моего решения? Или просто не о чем говорить и спорить?
В теплушке блистательно отсутствует мой верный ординарец Миша Драчев. Повадился гостить в соседних вагонах, а то и отставать. Не скажу, чтоб мне его очень уж не хватало. Но вот кого не хватает, так это замполита Трушина. Давненько не заглядывал в нашу теплушку. Завернул бы к нам, покалякали бы, парень же в общем-то свойский. Ну да, я немного соскучился о нем.
И, подумав о Трушине и ошутив некую к нему близость, я вдруг ощутил близость и к тем, кто находился сейчас со мной в теплушке, ощутил общность, неразделенность с ними. Будем трезво смотреть на вещи: люди после войны меняются, но не настолько же, чтоб взаимно отдаляться, чужеть, что ли, друг другу. Ведь столько пережито вместе, и не должно это сгинуть без следа.
Командующий Третьим Белорусским фронтом Василевский сказал командующему нашей армией:
- Не надоело воевать, генерал?
- Надоело, товарищ маршал.
- Ну, так берите Кенигсберг и заканчивайте войну...
Командующий фронтом будто говорил это в шутливой форме,
а командарм будто забеспокоился и начал сам себя поправлять, путаться:
- Воевать не надоело, товарищ маршал, военному человеку не может надоесть... Моя обязанность - не задумываться о проблемах, не умствовать, а выполнять приказы вышестоящего командования. Будет приказ - буду воевать, сколько нужно...
Александр Михайлович Василевский, образованнейший, умница из умниц, сказал с сожалением:
- Да нет, генерал, любые приказы выполнять надо думаючи.
И задумываться о проблемах не грешно. Например, о такой: чем дольше война, тем нетерпимее потери. Как там ни совершенствуй свое полководческое искусство, а солдата на войне убивают...
- Так точно, убивают, - отчеканил командарм. - Наряду с другими вверенными вам объединениями будем брать Кенигсберг!
И если прикажете, закончим войну!
Мне редакционные офицеры, когда попивал у них чистейший медицинский спирт, рассказали, что был якобы подобный разговор перед штурмом Кенигсберга. Возможно, и был. Все верно, кроме одного: весной сорок пятого война не кончилась. Для меня, в частности. Она как бы сделала передышку.
Но неверно и вот еще что. По редакционной холостежи выходило: командарм недалек, то есть глуповат. Я заспорил: откуда видно? Мне ответили: из разговора с Василевским. Я сказал: не переоцениваю достоверность разговора, это во-первых, а во-вторых, ничего глупого не усматриваю в словах командарма. И добавил:
он же герой Сталинграда, генерал, как же он может быть недалеким? Холостежь, дружелюбно улыбаясь, взялась потешаться: ах, Глушков, ах, наивная душа, смелый не всегда умный, и генералы всякие бывают.
Я лишь однажды видел командарма, да и то мельком: снявши фуражку, он вытирал пот со лба, - плешивый, с черными усиками, эти усики мне тогда не понравились, очень уж напоминали об одном немецком ефрейторе. Однако я одернул себя: "Это твой генерал!" - отогнал оскорбительное сравнение и влюбленно посмотрел вслед направлявшемуся к машине командарму. Все было правильно: "Мой генерал..."
В споре с редакционной холостежью меня вдруг поддержал редактор. Близоруко щурясь, майор положил на мое плечо пухлую, ласковую руку:
