Бруно не почувствовал обиды. У этих людей своя манера шутить. Нго воспылал, в сущности, не к Рене, а к определенному типу женщины, только и всего. Это так же допустимо, как и вожделеть к чужим деньгам вообще, а не к деньгам компаньона или близкого земляка, который с тобой «в деле». Поэтому Бруно сказал:

— Белое куриное мясо.

— Учишься языкам? — спросил Клео.

Возле огромного буфета, на полках которого среди бессчетной фарфоровой мелочи европейские пивные кружки с серебряными крышками походили на крестоносцев, врезавшихся в восточное войско, старший официант вслух зачитывал счет. Выкрикивал названия блюд и стоимость.

— Чего он так кричит? — спросил Бруно.

Клео рассмеялся.

— Это не для нас… Он оповещает других официантов. Таков обычай… Дает понять, что не прикарманивает чаевые, которые идут в их общую кассу.

— Не проще ли поделить сразу?

— Нельзя. С них тоже берется процент. В пользу Нго, других…

— О, господи, — сказал Бруно, сообразив, что с этой минуты он тоже получает проценты с ресторанных платежей и чаевых — тех самых, о которых старшина подавальщиков оповещает свою команду.

Нго сам правил «паккардом». Эти машины, с рычагом переключения передач на рулевой колонке, недавно появились в Сайгоне. Гангстер цепко обхватывал пластмассовый набалдашник рычага пергаментным кулачком со старческими веснушками. Пластик тоже был новинкой. Бруно видел раньше только костяные, деревянные или металлические насадки на рычагах. Сидения передвигались, и Нго с тщеславием ребенка, получившего редкую игрушку, показал, как это делается, чтобы дать простор длинным ногам Рене, которую усадил рядом.

Бруно мысленно подсчитывал, сможет ли он купить такую тележку. Пожалуй, получалось.

— Бруно, — сказала Рене, — это «паккард». Американская роскошная безвкусица. Как же претенциозна их техника…

Дочь французского генерала не могла подумать иного. Бруно хотел напомнить, сколько раз бронетранспортер американского производства спасал жизнь её мужа, но тут заговорил Нго.

— Господин Доуви, — сказал он, полуобернувшись.

Рене не удивилась. Видимо, Сун Юй предупредила её об имени.

— Да? — почтительно подался вперед Бруно.

— Вы обещаете хранить тайну, которую вам сейчас доверят?

— Обещаю.

— Мадам Рене, обещаете хранить тайну, которую вам доверят? — спросила Сун Юй, наклонившись к затылку его жены. Китаянка сидела между Клео и Бруно на заднем сиденье. — Предупреждаю: от этого будет зависеть здоровье и благополучие вашего супруга, а также членов вашей семьи, как нынешних, так и будущих. Итак, обещаете?

— Обещаю, — сказала Рене. — Но я не вмешиваюсь в деловые операции мужа. Он все решает сам… В этих… этих начинаниях просто участвуют деньги моего отца. Как доля.

«Ах, умница!» — подумал Бруно. Никаких денег отца Рене ни во что не вкладывала. Да и не могла вложить. У генерала ничего не было, кроме пенсии… Старый горшок располагал ничтожным счетом в отделении Швейцарского банка на бульваре Соммы. Ежемесячный поход в это отделение совершался в полной генеральской форме. Все должны были видеть, что семья де Шамон-Гитри держит деньги только у швейцарцев.

У ворот порта машина въехала в узкий коридор между передвижными рогатками, затянутыми колючей проволокой. Бруно поглубже откинулся на сиденье. Броневики охраны принадлежали Легиону, хотя проверкой документов занимались жандармы. Не хотелось встретить знакомых. Однако Нго предъявил сиреневый пропуск, и машину пропустили без проверки пассажиров. За желтоватым административным зданием, по крыше которого полз декоративный дракон, обозначенный во всех туристических справочниках как произведение великого искусства, небо коптили пять труб гигантского «Пастера». Пакетбот водоизмещением в сорок четыре тысячи тонн служил «военному туризму» — возил между Марселем, Сайгоном и Хайфоном войска, оружие, отпускников и инвалидов. Чайки с криками пикировали на грязные надстройки пакетбота. Возможно, с камбузов выносили помои…

Пока машина разъезжалась с армейскими грузовиками, джипами и тягачами, тащившими пушки вдоль пирсов, Клео вполголоса вводил Бруно в курс нового предприятия.

Полковник Беллон, военный комендант на борту «Пастера», уполномочен обменивать военным, прибывающим или убывающим на пакетботе, индокитайские пиастры на доллары или британские фунты и наоборот. Курс судовой кассы двадцать три пиастра за доллар. Черный рынок дает пятьдесят. Беллон получает доллары для обмена по определенной норме на каждого пассажира согласно списку принимаемых на борт. Обменивают же деньги далеко не все офицеры и солдаты. Одни не ведают о своем праве, а другие, которых большинство, спускают жалованье ещё на берегу, поскольку так повелось в армии. Полковник, отметив в списке, что все пассажиры воспользовались правом обмена, отправляет невостребованные доллары и фунты на черный рынок.

Операции такого рода привели Беллона к людям уважаемого господина Нго. Прижатый легким шантажом, полковник согласился отчислять «законный» процент мафии. Однако его вежливо освободили от поборов и попросили о другом переправлять на «Пастере» кое-что в метрополию, минуя таможню. Обычно полковник поднимался на борт в сопровождении носильщиков с его личными чемоданами. Конечно, ни один пограничник не решался остановить этот караван из пятнадцати, а то и двадцати человек. Но, подавая пример дисциплины младшим офицерам, Беллон требовал, чтобы его вещи досматривали так же, как и всякую другую поклажу, поднимаемую на борт. Чемоданы действительно открывали. Только никому из таможенников не приходило в голову распороть засаленные куртки носильщиков. Но даже если бы и распороли? Какое отношение к контрабандисту-кули мог иметь полковник Беллон?

«Паккард» уперся никелированным бампером в ворота пакгауза 18-С. Кули в просторной куртке и куцых клешах всмотрелся в машину, наклонившись к ветровому стеклу. Ворота распахнули четверо, с натугой передвигая тяжелые створки. Проехав несколько метров по пакгаузу, машина снова уперлась в экран из гофрированного металла с огромной надписью на китайском и французском — «Опасно для жизни! Ждать разрешения! Высоковольтные установки!»

— Выходим, — сказал Клео.

Взвыл электромотор. Экран пошел вверх.

Несколько десятков керосиновых ламп едва освещали просторный ангар, в середине которого за длинным столом два десятка человек возились с какими-то тряпками. На досках матово поблескивали ровные желтоватые бруски. Стоял приторный запах то ли прогорклого масла, то ли гниющих продуктов моря.

— Фу… Чем это так неприятно пахнет? — капризно сказала Рене.

— Это лучший запах в мире, мадам, — ответил Нго.

Бруно взял со стола небольшой брусок, оказавшийся неожиданно тяжелым. Поднес к керосиновой лампе. В квадратной вдавленности стояло клеймо «Р4883». Австралийское золото!

— Такие слитки называются «путешествующими», — сказал Нго. — Не подумайте чего… Бруски действительно отлиты австралийским казначейством. Их безоговорочно примет любой банк мира. Тысяча унций раскладывается по кармашкам одной куртки. Куртки одеваются на тело, под одежду. Выстирать не всегда успеваем, потому и запах… Мы его ценим. Европеец-таможенник воротит нос от азиатского грязнули.

— Какой нежный и ласковый, — сказала Рене, поглаживая слиток.

На другом краю стола в распоротые по шву канистры из-под горючего паковали стянутые бамбуковым лыком стопки красных банкнот с изображением лаосского короля. Человек в специальной выгородке, рассыпая искры, «зашивал» заполненные канистры сварочным пистолетом.

Вот где шла настоящая жизнь! Не на пирсах, где по трапам тащатся на «Пастер» искалеченные вояки, одурманенные разговорами о величии Франции и обобранные собственными командирами. Слава Всевышнему и китайским богам новых компаньонов, что ему, Бруно, повезло иначе выйти из грязной войны. Нет, он не встанет в очередь, тянущуюся на борт пакетбота… Придет день, и он прокатит Рене до Европы на самом роскошном лайнере в мире, причем только в первом классе. Да, его место здесь, в Азии. С Востока он не уедет.