– Смелее. Перед этой стеной никогда не произносилась ложь. Никто не терял здесь руки!

– Тогда вперед, – сказал я. – Кто будет спрашивать?

– Я, – сказал Гормон. – Ответь мне, Наблюдатель, без уверток, можно ли сказать, что жизнь, проведенная в наблюдении, – жизнь, проведенная с пользой?

Я долго молчал, собираясь с мыслями и глядя на челюсти.

Наконец, я ответил: – Стоять на страже во имя человека – это, наверно, самая благородная задача, которой можно себя посвятить.

– Осторожно! – закричал встревоженный Гормон.

– Я еще не кончил, – сказал я.

– Тогда давай дальше.

– Но посвящать себя поиску врага, который всего лишь плод чьего-то воображения, – глупо. Превозносить того, кто долго и добросовестно ищет недруга, который никогда не придет, – неумно и грешно. Моя жизнь прошла впустую.

Челюсти Уст Правды не дрогнули. Я вытащил руку, посмотрел на ладонь так, словно она только что выросла из моего запястья. И вдруг почувствовал себя постаревшим сразу на несколько циклов. Эвлюэлла – глаза широко раскрыты, ладонь прижата к губам – была потрясена тем, что я сказал. Мои слова, казалось, еще звучали перед ужасным идолом.

– Сказано откровенно, – произнес Гормон, – хотя и без особой жалости к себе. Ты слишком жестко судишь себя, Наблюдатель.

– Я говорил, чтобы спасти руку, – ответил я. – Ты хотел, чтобы я солгал?

Он улыбнулся и повернулся к Эвлюэлле:

– Теперь твоя очередь.

Маленькая Летательница осторожно приблизилась к Устам Правды, и было заметно, что она боится. Ее тонкая рука задрожала, когда она положила ее на холодный камень челюстей. Я с трудом поборол желание броситься и оттащить ее от искаженной в дьявольской гримасе головы.

– Кто будет задавать вопрос? – спросил я.

– Я, – ответил Гормон. Крылья Эвлюэллы слабо дрогнули.

Лицо побледнело, ноздри затрепетали, верхняя губа поднялась. Она стояла, прислонившись к стене, с ужасом глядя на то место, где лежала ее рука. Из-за линии защиты на нас глядели размытые лица, губы произносили слова, которые, без сомнения, значили недовольство нашим долгим визитом, но ничего не было слышно. Воздух был теплым, влажным и затхлым, словно поднимался из колодца, пробитого в пластах времени.

Гормон медленно произнес:

– Этой ночью ты позволила своему телу услаждать Принца Роума. Перед этим ты дарила себя Измененному Гормону, хотя такие связи запрещены обычаем и законом. Еще раньше ты была подругой Летателя, ныне покойного. У тебя могли быть и другие мужчины, но я ничего о них не знаю, да это и не важно. Скажи мне вот что, Эвлюэлла: который из трех дал тебе наибольшее физическое удовольствие, который из трех сумел всколыхнуть твое чувство, которого из трех ты бы выбрала своим другом, если бы у тебя была возможность выбирать?

Я хотел запротестовать, ибо Измененный задал три вопроса, а не один, воспользовавшись подходящим моментом. Но я не успел, потому что Эвлюэлла ответила без малейшей запинки, погрузив руку по локоть в гримасничающие Уста:

– Принц Роума дал мне величайшее наслаждение, равного которому я еще не знала, но он холоден и жесток, и я боюсь его. Моего умершего Летателя я любила сильнее, чем кого-либо до или после него, но он был слаб, а я не хотела бы иметь слабого друга. Ты, Гормон, кажешься мне чужим даже сейчас, и я чувствую, что мне незнакомы ни твое тело, ни твоя душа, и все же, хотя пропасть между нами так велика, только с тобой я согласилась бы проводить свои дни.

Она вынула руку из Уст Правды.

– Хорошо сказано! – воскликнул Гормон, хотя искренность ее слов и ранила его, но и была приятна в равной степени. – Ты вдруг обрела красноречие, когда этого потребовали обстоятельства. Ну, теперь мой черед рисковать рукой.

Он подошел к Устам. Я спросил:

– Ты задал первые два вопроса, не хочешь ли ты довершить начатое и задать третий?

– Да нет, – сказал он. – Свободной рукой он сделал жест, словно отметал это предложение. – Лучше посовещайтесь и задайте общий вопрос.

Мы отошли в сторонку. Она с несвойственной ей горячностью предложила свой вопрос, и, поскольку он совпал с моим, я согласился и сказал, чтобы она спрашивала.

Она спросила:

– Когда мы стояли перед глобусом, Гормон, я попросила показать мне место, где ты родился, и ты сказал, что его невозможно найти на карте. Это очень странно. Скажи мне, тот ли ты, за кого себя выдаешь, действительно ли ты Измененный, скитающийся по Земле?

Он ответил:

– Нет. – Формально он ответил на вопрос в том виде, как сформулировала его Эвлюэлла, но было ясно, что его ответ неравноценен нашим, и он, не вынимая руки из Уст Правды, продолжил:

– Я не показал своей родины, потому что ее нет на этом глобусе, так как я родился под звездой, которую не должен называть. Я не Измененный в вашем смысле этого слова, но в некоторой степени – да, потому что в моем мире у меня другое тело. А здесь я живу десятый год.

– Что ты делаешь на Земле? – спросил я.

– Я обязан отвечать лишь на один вопрос, сказал Гормон, но потом улыбнулся. – И все же отвечу: меня послали на Землю в качестве военного наблюдателя для подготовки вторжения, которого ты ждешь так долго и которое начнется в ближайшие часы.

– Врешь! – вырвалось у меня. – Все врешь!

Гормон расхохотался. И вынул руку из Уст Правды в целости и сохранности.

Я ушел от силовой полусферы, ошеломленный и растерянный, толкая перед собой свою тележку, и попал на улицу, неожиданно темную и холодную. Ночь пришла со стремительностью ветра. Было почти девять, близилось время наблюдения.

В моем мозгу гремели слова Гормона. Это он все подстроил, привел нас к Устам Правды, вырвал признание о моем неверии, признание другого сорта у Эвлюэллы, не задумываясь, выдал сведения, которые должен был держать при себе, рассчитывая, что я буду потрясен до глубины души.

А может, Уста Правды – липа? Не мог ли Гормон соврать, ничего не опасаясь?

Никогда с тех пор, как я начал заниматься своим делом, я не наблюдал в неурочный час. Но теперь было время крушения привычного, я не мог ждать, пока будет ровно девять. Присев на продуваемой ветром улице, я раскрыл тележку, подготовил инструменты и с головой, словно в омут, ушел в транс.

Мое усиленное сознание с ревом рванулось к звездам. Я шагал по бесконечности, подобно богу. Я чувствовал давление солнечного ветра, хотя и не был Воздухоплавателем, и оно не могло причинить мне вреда, я взмыл выше этого яростного потока частиц света во тьму на краю солнечных владений. И там я ощутил иное давление.

Звездолеты были совсем рядом. Не туристские лайнеры, везущие зевак, решивших посмотреть на наш раскалывающийся мир. Не торговые транспорты, не скупы, собирающие межзвездное вещество, не корабли-курорты, вращающиеся по гиперболическим орбитам.

Это были военные корабли, черные, чужие, грозные. Не могу даже сказать, сколько их было; я только знал, что они неслись к земле миллионами огней, выбрасывая перед собой конусы отталкивающей энергии, той самой, которую я почувствовал прошлой ночью, которая грохотала в моем мозгу, усиленная инструментами, проходя сквозь меня так же свободно, как солнечный луч сквозь хрусталь.

Всю мою жизнь я наблюдал ради этого. Меня учили распознавать это. Я молился, чтобы мне никогда не увидеть этого, а потом, в своей опустошенности, молился о том, чтобы увидеть это, затем и вовсе перестал в это верить. А потом, по милости Измененного Гормона, я все-таки увидел.

Наблюдая раньше своего часа, скорчившись на холодной улице Роума рядом с Устами Правды.

Наблюдателя учат выходить из транса не раньше, чем его исследования подтвердятся окончательно, и только после этого бить тревогу. Я тщательно проверил себя, перескочив с одного канала на другой, потом на третий, произведя триангуляцию, и всюду находил несомненное присутствие титанической силы, несущейся к Земле с все возрастающей стремительностью.