Однажды Луке приснился сон, как будто бы ему назначили построить дом высокий, неимоверный дом для расселения народов - уже давно затевалось это строительство.
Он увидел посреди высоких застывших кранов на пустыре строительного подрядчика в казенном оранжевом жилете, размахивающего руками и объясняющегося с будущими жильцами, собравшимися тут же, неподалеку от подрядчика, и отделенными от него веревочным ограждением. Подрядчик с жаром в чем-то убеждал жильцов, указывая на Луку, стоявшего в стороне, широко разводил руки, должно быть изображая, сколь значительным будет новый дом, построенный на пустыре. Жильцы все угрюмо выслушивали, иногда только туповато кивая головами, как будто не понимая никаких подрядчиковых объяснений, и не говорили ни слова. Были там, в основном, и цыгане, никогда прежде не имевшие собственных жилищ и теперь с несомненным волнением ожидавшие перемены своих судеб.
Лука тогда вполне сознавал, что все им виденное - это всего только сон и что не следует ему придавать слишком много значения, он думал, что и строительный подрядчик, наверное, вот-вот окажется, как это нередко бывает во сне, каким-нибудь знакомым Луки - например, Марком (хотя и не таким красавчиком; может быть, только постаревшим и обрюзгшим Марком) или еще любимым учителем Евстигнеем, но тот не оказался ни Марком, ни Евстигнеем, ни кем вообще из знакомых Луки, и он к тому же скоро совсем стушевался невесть куда и оставил Луку наедине с его строительством, да и цыгане тоже все скоро куда-то разбрелись понурые.
От него точно все ожидали уверенного действия; он выкладывает кирпичи, и ни один кирпич не подходит к другому. Там все кирпичи у него были отчего-то самых разнообразных сомнительных видов: и треугольные, и квадратные, и яйцевидные, и просто круглые еще, плоские, и наподобие тоже разнообразных букв из самых замысловатых заграничных алфавитов, кирпичи были и с ребристыми, шероховатыми плоскостями, и с волнистыми выпуклостями, а цветом и зеленые, и красные, и пятнистые, и табачные, и палевые, и еще некоторых других цветов, которых, кажется, вовсе не существует в природе, Луке же привиделось и такое: некоторые были прозрачные, иные светящиеся сами собой как будто бы они были светляки, свободно летающие в ночной природе; Лука выкладывает кирпичи, и вся его незначительная постройка разваливается на глазах.
Лука сердится, он несколько раз все бросает и начинает строить сначала, но ему не помогает и такая нехитрая уловка, и вот он уже сидит посреди кирпичей, подобно ребенку, играющему с кубиками, а те еще откуда-то сыплются сверху, все более и более заваливая Луку (и это-то серьезное строительство, думает он). Кирпичи продавливаются под Лукой, чавкают, обжигают его какими-то своими непонятными странными едкими органами, присасываются, посвистывают, они как будто бы все сейчас сделались живыми, да они уже и точно были живыми, небольшими, проворными животными - сусликами и черепахами, - Лука иногда сам подумывал с содроганием о необходимости умерщвления животных, ему все более скоро делалось скверно посреди всех этих неприятных кирпичей. А выручила Луку из его невыгодного положения Деканова секретарша. Она просто подошла и раскидала все кирпичи...
- Я тоже решила теперь стать суровым человеком по причине маскулинизации, - шепнула она молодому человеку, рассчитывая, кажется, на полное понимание Луки. - О, маскулинизация, маскулинизация!.. Природное явление. И жаль только, что и я не умею, как вы или наши академики еще, выражаться так же с самой утонченной и изысканной справедливостью, в самой благородной форме... Или еще, например, как покойный Декан...
- Да-да, конечно, это совершенно верно. Зато у вас есть другое, говорил еще ей в виде комплимента Лука, - это некоторая особенная, отдельная, независимая сила. А также прямота и убежденность, что по-иному вполне стоит всякой справедливости суждений.
Деканова секретарша же только тогда задумчиво покачивала головой. - О, плюрализм, - объясняла еще она Луке с чьего-то очевидного закулисного нашептывания, - плюрализм - это точно несомненная расплывчатость. Расплывчатость всего возможного. Всяких свойств и стремлений мира. А вше теперешнее многоединство - покойного Декана и ваше, и всех академиков, и иных служителей в соответствии с их разнообразными рангами - оно составит когда-нибудь особенную славу Академии. Непосягаемую, вопиющую славу, и сладко окажется тогда безыскусно и просто внимать таковой. Жизнь же моя вся в полном сожалении об иных неказистых мальчишках, в воображении прикидывающихся изгоями Эроса...
Иногда же еще неожиданно в размеренное течение беседы вмешивались и какие-то голоса, все людей невидимых тут воочию (хотя и находившихся в непосредственной близости; буквально-таки рядом), а также хорошо известных своей обычной непререкаемой авторитетностью всех высказываний, и они также еще только осложняли теперешнее обоюдное понимание Луки и Декановой секретарши. Потом Лука давал девушке какое-то новое поручение (кажется, начертить что-то в трех проекциях), и она выполнила это поручение с суровой простотой. А еще, чтобы отличиться перед Лукой, так начертила даже больше, чем в трех.
Потом еще тоже происходили какие-то странные события, непонятные и тревожные, и Лука так был даже рад, что не слишком он их тогда запомнил во сне. Ехали все странные синие машины по дорогам, и все разбивались о головы карликов. Птицы летали, и дымом подтачивало на глазах их широкие крылья. Он увидел также потом и свой дом, где-то построенный в стороне, и возле него была уже несомненная, ожесточенная давка народов...
А на другой день (уже не во сне), когда Деканова секретарша заходила к Луке в кабинет по всякой служебной необходимости, молодого человека необыкновенно поражал всегда какой-то растерянный, несосредоточенный вид Декановой секретарши, и он бы, наверное, так и остался в неведении относительно причин этого ее особенного состояния, если бы девушка, опустивши глаза, вскоре сама не созналась Луке очень неуверенным, против обыкновения почти неслышным голосом:
- Я... если бы это... если бы все было не во сне, я бы ни за что точно... никогда не позволила себе в чем-то наставлять вас. Вы сами знаете, как и что нужно строить, и не нуждаетесь точно сами ни в каких наставниках...
- Да нет, это ничего, ничего, - отвечал ей Лука, - я и не думал, что это будет вас так беспокоить. Это все ничего совершенно вовсе... А иногда даже, наверное, и противоположному следует быть...
Но Лука еще потом с удивлением узнал точно (по каким-то косвенным, труднообъяснимым, посторонним, но вместе с тем - несомненным признакам), что многие еще в Академии из его окружения (даже отдаленного): и друзья его Иван, Марк и Феоктист, и человек сурового вида, и все его знакомые академики, и безумные Марковы женщины, и многие студенты - все они, кажется, разом как будто видели один и тот же странный сон о его неудачном строительстве, и можно было подумать, что это их всех приводило в некоторое заметное смущение, как если бы они узнали страшную, неразглашаемую тайну и теперь сомневались в своей способности и достойности сохранить ее.
Из всей беспрестанно приходившей к нему корреспонденции - по почте или всяким иным способом - Лука более всего внимательно прочитывал Декановы письма, справедливо предполагая в них особенно важные наставления для своей ежедневной руководительской и научной деятельности, а последнее Деканово письмо так и вовсе, бывало, перечитывал не по одному разу в день, обязательно поражаясь всем непринужденно развертывающимся в нем духовным глубинам и иногда только немного сожалея, что и сам он не может тоже ответить покойному Декану письмом и, может быть, сообщить тому о своих значительных и противоречивых чувствах. Он еще часто вспоминал из последнего письма - из всей его моторной и многоцветной стихии - одну фразу, неожиданно оставившую в его памяти волнующий отпечаток; соображения его были обстоятельны, серьезны и всесторонни. Жизнь академика Платона Буева и его особенное драматическое моральное низвержение теперь отчего-то весьма занимали Луку, и даже как психологический феномен, редкий и поучительный.
