Глаза Фаррела пронзили лицо Лиссы, выслеживая ее эмоции.

— Вы знали этого человека? — сочувственно спросил он, положив руку на ее плечо. — Мне очень жаль. Я знаю, что умершему уже не поможешь, но я проведу расследование, и чья бы ни была вина, виновный будет наказан.

— Браво, — иронически сказал Тевернер и вышел. Он видел, как пьянели глаза Фаррела от этих далеких сцен насилия, и возбужденный блеск их сказал Тевернеру, что долгое, долгое лето Мнемозины кончилось.

За одну неделю произошли большие перемены. Вблизи Центра, где когда-то был лес, с фантастической скоростью строился новый город. Одни гигантские коптеры непрестанно кружили, собирая за час двадцатиэтажный блок, в то время как другие сновали туда-сюда, привозя ранее изготовленные секции. Южное небо в этом районе, ранее нарушаемое только раз в неделю скромными корабельными огнями, теперь стало преддверием ада. Оно постоянно рвалось атомными молниями несущей массы кораблей, соперничая с солнцем.

Как только заканчивалось строительство здания, его заполнял военный и гражданский персонал. Дорога от базы до Центра была забита автомобилями, а магазины, бары и ночные клубы получали фантастическую прибыль.

Сначала Тевернер почувствовал себя как бы живущим в вакууме. Прежние места, где он бывал, стали незнакомыми, захваченными тяжело ступающими иноземцами. Радио и телевидение работали как всегда, словно бы вторжения и не было. Тевернер с опозданием вспомнил, что деньги, полученные за его собственность, принадлежат не ему одному: в мастерской осталась кое-какая ремонтная работа, в частности, довольно дорогая турбина. Он потратил день на встречу с владельцами и расплатился, а затем снова скис.

Несколько человек, которые, как он знал, остались живы после злополучного марша протеста, странно уклонялись, когда их спрашивали об этом деле, но в конце концов Тевернер узнал кое-какие факты, наиболее страшным из которых было то, что в свалке был убит один охранник базы. Никто не знал, как это случилось, но ходили слухи, что Пит Троянос, керамический дизайнер, свернул солдату голову. Никто также не знал, каковы были потери со стороны выступивших с протестом, потому что все те, кто не сумел бежать, были увезены на базу. Оставалось только гадать, где они: в камерах, в госпитале или в морге.

Вскоре Тевернер начал замечать, что отряды военной полиции прочесывают Центр, проверяя документы, и внезапно понял, почему участники марша столь неохотно разговаривают с ним: некоторые из них — возможно, большая группа были в бегах.

Как будто в подтверждение его догадок радио впервые упомянуло о переменах в Центре. Это приняло форму повторяющихся анонсов о важном объявлении, которое будет сделано офицером внешней безопасности "Армейской базы номер I на Церуле". Включив телевизор, Тевернер почти не удивился, увидев лицо Фаррела. Его лицо было чуть светлее коричневой полевой формы.

— Граждане Церулы, — начал Фаррел, — как все вы знаете, Федерация оборудовала важную военную базу вблизи главного города планеты — Центра. Не секрет, что эта база создана как главный оперативный и планирующий центр для ведения войны с чуждыми формами, которые, по всей вероятности, решили полностью уничтожить человечество.

Фаррел сделал эффектную паузу, и Тевернер заметил, что обертоны доверия и оптимизма — неизменные черты публичных выступлений по поводу войны — отсутствуют.

Он также знал по собственному опыту, что все подразумеваемые кавычки в офицерских объявлениях точно рассчитаны семантиками. Напрашивался вывод, что военное положение ухудшилось. Мысли Тевернёра вернулись к важной тайне, лежавшей за всеми событиями последних дней: почему, почему КОМсэк перенес все свои оперативные центры в самое неподходящее, удаленное и невероятное место во всей Федерации?

— …тот, кто не приложит все свои силы к сотрудничеству, предает не только политическую концепцию или национальные идеалы, но предает каждого мужчину, женщину и ребенка человеческой расы. Моя печальная обязанность сообщить вам, что молодой солдат Федеральной 73 армии был убит, но не в бою с сиккенами, а здесь, на Церуле, настоящими изменниками, о которых я упоминал, людьми, жизнь которых он призван защищать.

Ко многим, ответственным за это убийство, уже приняты меры, но небольшая группа их еще не задержана. Я знаю, что вы не меньше меня хотите, чтобы правосудие восторжествовало, но я пренебрегу своим долгом, если не сделаю одну вещь совершенно ясной для вас: любой, помогающий этой крайне малочисленной группе мятежников, будет рассматриваться, как виновник убийства солдата.

Объявление резко закончилось на предупреждающей ноте, и трехмерное изображение головы и плеч Фаррела исчезло с экрана. Тевернеру показалось, что он видит белый ободок, висящий там, где остальное изображение исчезло, и он вспомнил сценку из классической детской книжки. Он задумчиво закурил трубку.

Группа бежавших, конечно, не осталась в Центре. Разве что они еще более наивны в такого рода делах, чем подозревал Тевернер. Оставался только лес, опушка которого еще существовала между армейской базой и почти вертикальными стенами плато. К северу от Центра прибрежная равнина простиралась на какие-то тридцать миль, а дальше шли океан и плато. Треугольное пространство густо заросло лесом и перерезалось десятками ручьев, представляя таким образом отличное убежище для группы, которая хотела скрыться от хорошо экипированной армии.

Если бы Тевернер собрался в бега, он направился бы на север. "К счастью, — вспомнил он, — это не его борьба".

Однако когда он в эту ночь лег в постель, знакомый мерзкий запах начал преследовать его.

Утром запах все еще оставался, и любопытство побудило Тевернёра потратить час-другой и посмотреть, не видно ли на севере армейской деятельности. "В конце концов, — рассуждал он, — мне все равно нечего делать". Он рано позавтракал, позвонил в фирму проката, и машина тут же подъехала к отелю. Он взял с собой пару биноклей, сэндвичи и пиво. Он дольше, чем обычно, ехал по улицам Центра, поскольку они были заполнены народом, решив, что ехать прямо к океану опасно: если дилетанты-беглецы были там, где он предполагал, то наверняка вся северная граница движения будет внимательно просматриваться.

Проехав через город, он оставил направляющую дорогу и поехал по береговой на высшей скорости, какую могла дать старая машина.

Было чистое, прозрачное утро, обычное на Мнемозине.

Молчаливый лес, пустой голубой океан направо легко позволили ему расслабиться и глубоко задуматься о всей своей жизни. Первые восемь лет его жизни были прекрасны, но их нечего считать — теперь они кажутся принадлежавшими кому-то другому. Что же пошло не так в остальные сорок лет? Многие теряют родителей в равно травмирующих обстоятельствах, однако приобретают опыт и добиваются нормальной доли счастья. Может быть, виною тут его чувство ответственности? Он единственный остался в живых после налета сиккенов, но это случилось благодаря усилиям его отца — усилиям, которые могли бы, не будь Мака, спасти обоих родителей. Какую кару он должен понести за это? Служить в армии, убивать сиккенов, но даже тут не стремился ли он бессознательно к смерти, которой умерли его отец и мать? Звездами Электрума награждались только те, кто ставил в заклад свою жизнь в необычном самоубийстве, максимально проникая в глубь вражеских районов. Его, второго человека из всех живых или мертвых, наградили четырьмя.

И когда его военная карьера отклонилась — столь слабо, что он даже не заметил перемены, — к уничтожению человеческих существ, не возникло ли снова, и с удвоенной силой, его чувство вины? Возможно, потому что с тех пор все стало много хуже. Сознательно растратив военную пенсию, которая обеспечила бы его до конца жизни, он занимался чистыми пустяками. Похоронив себя в песках Церулы, он не поможет никому, потому что сейчас он — у него даже похолодело внутри от этой мысли — рассматривается как присоединившийся к самому безнадежному мятежу во всей человеческой истории.