– Стабб ушел, – глухо изрек он. Встряхнул головой и болезненно куснул губы. – Еще ночью ушел в город.
– Надолго?
– Насовсем. Если ушел, то насовсем. Как я без него, что я… ведь он один тут взрослым, он мне с самого Бостона, с чаепития, он для меня всё. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, – несколько раз повторил он, позабывшись, потом снова поглядел на закаменевшего Ивицу. – Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей, сколько. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка и люди махали, ободряли. Потом подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как, потом, когда я стал старше, намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его так – не в честь себя, я ведь лаже имени своего не знаю, да что имени, рода. Говорил на английском, вот и назвал «Надеждой». А как еще? Только ей и жив, – он поднялся, – Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он…. Он все-таки ушел.
Хоуп приблизился к Ивице, оглядел его с высоты своего роста.
– Сэр, я могу…
– Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег, – и положив руку на плечо, повел Ивицу к борту. Сжав крепко, паренек съежился от боли, но виду старался не подавать.
Хоуп приказал созвать новобранцев, при этом Ивицу так и не отпустил, вгляделся в девятерых, вставших нестройным рядом перед ним, пробормотал негромко: «Мал у меня экипаж», – а затем разрешил сойти.
Единогласное «ура!» сотрясло судно – мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся также, но захват не ослабевал. Хоуп очнулся.
– Иди, что ж ты, – и несильно толкнул в спину. Он побежал, споткнулся и замер у самых сходен. Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля, начали стремительно прибавлять годы, проведенные в странствии, в считанные минуты возвращая позабытые дорогой десятки лет. Или не успевая потратить. Как Горан, что едва успел осмотреться по сторонам, как немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке бежать. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…
Невозможно оторвать взгляда, невозможно и смотреть. Ивица оглох и ослеп, не видел и не слышал. И нового захвата за плечо не почувствовал.
– Назад! – заорал Хоуп, что было сил. – Все на борт!
Подростки не успевали стареть. Двадцать лет, двадцать пять. Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республике в Испанию. Господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости. Теперь за убеждения учителя им всем приходилось расплачиваться.
Борис и Иштван бросились к барку последними, кто еще оставался на пустынном пирсе. Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни. Его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти Иштвана и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра Первого попал в сербский список как предатель своего народа; тяжело ранен во время погромов, а через три дня…
– Быстрее же, быстрее!
Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к приятелю, нагнулся, пытаясь проверить пульс, щупая, но находя лишь тишину.
– Корабль Красного креста не дошел до Бара, – произнес Хоуп. – не то наткнулся на скалы, не то австрийцы потопили. Меня по дороге приняли за него, сообщили, я должен принять сирот и отвезти в Нантакет. Мне говорили о семидесяти, видимо, отпустили не всех. А раз так… мне нужен был экипаж. Первый раз останавливался во время войны, представить не мог, что она настолько затянется и затянет вас всех в жернова.
Борис вдруг резко поднял голову, Ивица даже отскочил в изумлении. Встряхнулся, поднимаясь на ноги – живой, невредимый. В чуждой одежде с чужой жизнью за плечами. И там, где никак не должен оказаться.
– Мне что, привиделось? – Хоуп кивнул.
– Ты умер и попал сюда. Я был должен отвезти тебя в Нантакет, но теперь ты точно преставишься, если сойдешь с барка. Тебе повезло, что успел подняться на борт до начала тридцать девятого.
– Значит, и газета, и что там Иштван наговорил про астролябию или как там…, – он вздрогнул всем телом, – говорил, все это… – Хоуп закивал.
– Я даже не знаю, сколько мне лет по времени судна. Двадцать, вряд ли больше. Последний раз я сходил с барка… задолго до Стабба и бостонского чаепития, – он наконец разжал руку на плече Ивицы. – Не будем ждать. Запасов много, денег на судне всегда найдется, так уж оно устроено, а куда плыть, узнаем из газет. Думаю, нам не стоит навещать Европу раньше, чем лет через пятьдесят. Но я надеюсь, вы будете отличной командой. Ведь я видел ваши жизни, – он замолчал, а затем, обернувшись, отдал сигнал к отплытию. Слова потонули в грохоте ботинок, эхом прозвучавшим над блеклыми от жары пустынными небесами.
К вечеру барк покинул акваторию Орана, а через несколько дней вышел в Атлантический океан.
Один из них
Мне снятся удивительные сны. Каждую ночь. Два с половиной года. Будь я писателем, я обрел бы неисчерпаемый источник вдохновения.
Но я коммерсант. И оттого мне становится жаль, что этот дар достался человеку неспособному передать его необычайную мощь и величие. Порой невыносимо жуткие, до мурашек по коже и учащенного сердцебиения, порой сладостно соблазнительные, порой захватывающие, видения приходят мне, стоит только голове успокоиться на подушке, а глазам закрыться, ощутив сладкую дрему.
Я просыпаюсь во власти увиденного. Но в суете рабочего дня краски снов блекнут и выцветают. И встречая объятия нового сна, я лишь мельком могу вспомнить о сне предшествующем.
Прежде я не знал ничего подобного. До переезда в Спасопрокопьевск лишь бледные тени нынешних видений, те, что обыкновенно люди именуют снами, посещали меня. Тусклые копии, как не похожи они на великолепные полотна, что неторопливо, с истинным величием ныне раскрываются предо мной в звездной тиши.
Я не хочу вспоминать то время. Ведь куда важнее настоящее.
В Спасопрокопьевск я прибыл из Москвы, убедившись в том, что все возможные дела в первопрестольной завершены окончательно и бесповоротно. С городом, в котором я родился и вырос, в котором родились мои родители, деды и прадеды, меня уже ничего не связывало. И причина не только и не столько в неудачах, свалившихся на меня, – да и разве на меня одного? – после августа девяносто восьмого. Год я сосредоточенно пытался выкарабкаться из тонущей лодки, но после того, как… нет, это слишком личное.
Недолго думая, я собрался и отправился в путь. Почему Спасопрокопьевск? – тоже случайность или опять-таки судьба подарила мне телевизионный сюжет об истории этого древнего города, о его жизни простой и неспешной, о нравах и обычаях нынешних обитателей его, мало изменившихся с давних времен и потому так не похожих на суетных и задерганных москвичей? На этот вопрос нет ответа.
Поначалу я хотел дать себе отдохнуть, присмотреться к городу, свыкнуться с его ритмом жизни. Но как-то незаметно, исподволь, Спасопрокопьевск втянул меня в неторопливое свое течение, и я, поддавшись ему, поплыл. Оставшиеся на счетах деньги потратил на покупку маленького предприятия и на долгосрочную аренду доходного дома начала девятнадцатого века, на первом этаже которого размещалась контора моей новообретенной промысловой фактории.