Он никуда не спешил, шел последними, выказывая собственную независимость, покуда не заслышали звонкий перестук сапогов – по причалу быстрым шагом приближались четверо: оберлейтенант в новенькой серой шинели, очевидно, из штаба и трое таких же серых фельдфебелей. Сердце упало.
– Милан Крстич? – холодно спросил обер. Тот только кивнул в ответ, ком в горле не дал возможности говорить. Всякий шум мгновенно стих. – Вы задержаны на неопределенный срок для дачи показаний.
Сердце господина учителя остановилось. Ни звука в ответ, только кто-то толкнулся в бок. Ивица?
– Пройдемте.
– Вы его арестовываете, но за что!?
Офицер не посмотрел в сторону мальчугана.
– Вы задержаны, – повторил он. – Только сейчас пришел «воздух» из Вирпазара: ваш брат Милослав пойман, мы обязаны провести очную ставку.
– Но я не видел его два года, – господин учитель впервые растерялся, не зная, что ему предпринять. Ведь судно скоро отойдет, его ребята, как они будут, ведь… А Милослав… он и вправду всем сердцем желал бы увидеть, не при таких, конечно, условиях. Но, если брату нужна помощь…
– Заметьте, мы вас пока только задерживаем. Вероятно, после очной ставки вас отпустят. А они, – кивок, – подождут вас в Нантакете.
Добра он желал или кривил душой? Крстич неожиданно почувствовал новое прикосновение – в бок уперлось дуло маузера.
– Не дурите, Крстич, ваши воспитанники сами доплывут.
Побледнев, он кивнул. Обернулся к ребятам, те немедля окружили господина учителя, Ивица попытался встать меж ним и офицером, но Горан оттащил его. Учителя подтолкнули, споткнувшись, он обернулся, задрожавшей рукой помахал. Горан схватил Ивицу едва не в охапку, будто боялся, что тот мог броситься на выручку, – а ведь мог бы. Крстич прокричал, «держитесь, я скоро», подростки заорали в ответ и разом смолкли. Фельдфебели старательно загнали их на палубу барка и немедля покинули судно. Сходни попадали на причал. Издалека донесся властный голос: «Отчаливай». Снова начало темнеть, будто день уже закончился, а они по-прежнему одни, и теперь отправляются в неведомое. Протяжный гудок паровоза, на нем, быть может, увозили Крстича, тоскливо пропел в ответ. А меж пирсом и бортом ширилась полоска воды, дощатый помост резко закончился, корабль, почувствовав волю, стал уходить быстрее.
– Hey, boys, listen to me! – дверь скрипнула, послышался стук шагов по корме. Все это время стоявшие недвижно, они разом вздрогнули, осознав всю непривычность своего положения. Уже давно на барке кипела работа, взбегавшие по вантам матросы ставили паруса, поворачивали реи, чтобы барк скорее подхватил попутный ветер. Вся эта подвижность, немыслимое быстрое перемещение множества людей, напоминало работу муравьев. Странно, что за этим ни один из прибывших не наблюдал, подростки не могли отойти от борта, если бы не оклик капитана.
– Evening, boys, – продолжил он, крепко сложенный, невысокого роста, в помятом длинном сюртуке до колен и широкополой шляпе иссиня-черного цвета, матросских расклешенных штанах и ботинках, на высоком каблуке и с пряжками. Седые волосы выбивались из-под шляпы, мешаясь с черными, так что казалось, головной убор свой он никогда не снимал. – I shall…
И замолчал, понял, что его не понимают. Перешел на немецкий, поневоле заученный всеми:
– Вы, парни, переходите в мое распоряжение до конца путешествия. Проезд мне никто не оплачивал, придется отработать. Не волнуйтесь, без дела не останетесь. Если кто-то ходил под парусом, шаг вперед, – молчание, весьма продолжительное. Берег, медленно превращаясь в черную полоску, тонул в тумане. – Команда научит. Теперь два слова о правилах. Меня зовут Хоуп, обращаться либо «сэр», либо «господин капитан», и всегда отвечать, когда задают вопрос. Это старший помощник Стабб, когда меня нет, для вас он – это я. Все поняли? Не слышу.
Разноголосье стало ответом. Он потребовал повторить, с третьего раза «да, сэр!» вышло, на его взгляд, прилично.
– Кто-то мечтал из вас удрать в море? – Иштван зачем-то поднял руку. – Значит, радуйся, парень, твоя мечта осуществилась. Первое время будете драить и тянуть, а потом выясним, кто к чему годен. В Нантакете способные всегда пригодятся, – он зыркнул на Горана, словно ему адресовал последние слова и сойдя со шканцев, скрылся в каюте.
Стабб подошел к паренькам, молча позвал за собой. Сжавшейся, будто пружина, толпой, они двинулись вслед, постоянно озираясь. Не в силах привыкнуть к новому положению. Перед ними распахнулась дверь, обнажившая крутую лестницу в темные корабельные недра: один поворот, другой, третий, они оказались в кубрике, сейчас пустовавшем. Старпом молча покидал мешки собравшихся на свободные двухъярусные кровати, так определяя места отдыха, затем, по-прежнему без слов, повел в столовую. Познакомил с коком, тут только у Стабба обнаружился голос, сухой, надтреснутый, чем-то схожий с самим обладателем – узколицым, невысоким, но старавшимся выглядеть чуть выше: Стабб ходил и сидел так, что к спине хоть линейку прикладывай. А после обеда вновь поднял ребят на палубу.
Туман сделался еще гуще, «Хоуп» плыл в нем, как в вате. Одежда сразу промокла.
– Вы все новобранцы, а потому занятия дам простые: убирать, драить, найтовать. Кто-то умеет вязать узлы? Сейчас покажу.
К вечеру без дела никто не остался. Как ни старался Ивица, с Гораном его разлучили, так что до позднего вечера, когда рында пробила десять склянок – время отбоя, – с единственным товарищем не свиделся. А после отбоя говорить сил уже не оставалось. Оба намаялись, обоих разбросали по разным углам узкой комнатки, ужом извивавшейся в недрах барка, да какие тут разговоры, когда пришедшие матросы немедля затянули храповецкого? Ивица посидел немного на постели, с непривычки руки и ноги ломило от боли, увидел невдалеке Бориса, но тот уже спал. Лег и не заметил, как погрузился в тревожный, беспокойный сон, не то прорывавшийся временами явью, не то подававший сновидения о самом кубрике. А едва прозвенели шесть склянок, рожок вытряхнул его из постели.
Распорядок на судне поддерживался неукоснительный: в шесть подъем, в десять отбой, меж ними один перерыв на обед, и всегда, хоть в штиль, хоть в шквал, находилось уйма дел, которые надо непременно закончить. Поначалу казалось, капитан дает им нарочно столько заданий, чтоб пассажирами не ехали, чтоб матросы отдохнули. Но все работали много, а отдыхали мало. Больше молчали.
Хотя да, Стабб разбросал приютских по разным углам нарочно. Всех причин не понять, но верно, чтоб осваивались на судне быстрее. И то: команда немецкого почти не знала, первое время общаться приходилось жестами, объяснять руками и ими же поколачивать непонятливых. К подобному каждый из приютских сызмальства приучен, это только господин учитель волю рукам не давал, а все прочие пользовались деревянным метром исключительно в назидательных целях. Говаривали, будто в уставе приюта писано: непоротый ученик к познанию неспособен.
Здесь наука подавалась проще. Стабб заметил слабые мускулы Ивицы и отправил его в камбуз. Горана определили к плотнику, присмотрев его умения, Иштван стал в помощь кузнецу, их компания, и так не шибко сплоченная, дала новую трещину. И поговорить ни сил, ни времени.
Хоуп собирался остановиться на острове Пантеллерия, пополнить припасы, раз уж этого не дали сделать в Баре, прикупить пеньки и парусины побольше, октябрь наступил, а с ним в море пришли шторма, это сейчас незаметные, а при пересечении Атлантики неслабо потреплющие утлую посудину. Оставалось одно вакантное место, Стабб спрашивал, знает ли кто в достаточной степени английский, чтоб помогать ему вести дневник. Увы, не сыскалось. Было непонятно, почему он не подрядил кого-то из матросов, хоть команда «Хоупа» и представляла сборную солянку с половины планеты – от Аравии до Квебека – все владели языком в должной мере.
Но первую неделю не до вопросов, она, неясная и сырая, действительно проскочила как в тумане, что окружал их почти все время плавания по Адриатике. Только когда барк повернул на запад, дни стали проясняться, а ночи светлеть. Как раз в этот момент Ивица получил повышение: старший кок, увидев его усердие и даже увлеченность, стал посылать со стряпней в кают-компанию, разделив обязанность обносить экипаж снедью с молчаливым помощником-ирландцем. Оба – и хозяин кухни и его ассистент – многим походили друг на друга. Ивица, теперь находя время оглядеться, мрачно размышлял, что за месяцы пути заразится этой суровой немногословностью и станет схожим с ними. Чего не хотелось. Но ни с кем не поговорить толком, каждый спешит поделиться своим, а слушать – не слушает.
