Е.В., похоже, это чувствовала, хотя каждый раз пыталась, прощупывала почву, не созрел ли малец, однако неизменно вынуждена была отступить, переключаясь на нас с Геннадием, вернее, даже больше на меня, поскольку Геннадий и так подразумевался. Хотя, кажется, невозможно было слушать то, что Е.В. говорила о школе и нравах нынешней молодежи, или еще что-то "молодежное", Денису вроде бы близкое, но он был крепким орешком. Чудеса выдержки и стойкости проявлял мой младший брат Денис. Нам с Геннадием следовало учиться у него.
Но и сама Е.В. тоже держалась.
Бывало, когда пламя уже бушевало вовсю, когда искры летели во все стороны, а нас с Виталием несло, несло, так что не остановиться было, Е.В. обдавала нас холодом невозмутимости. Ну вот, видите, словно говорила она, вы сердитесь, кипятитесь, следовательно, вы неправы. И смотрела на нас, в снисходительно-презрительной усмешке поджимая тонкие бледные губы. Сразу становилось ясно: она добилась своего. Она свое взяла.
Что бы мы ни говорили, какие бы казавшиеся нам неопровержимыми доводы ни приводили, стройно и убедительно выстраивая свою аргументацию, наконец, какой бы замечательный фонтан красноречия из нас ни бил, все равно права была она, а не мы. Потому что ее дело было - правое. И у нее были убеждения, а что у нас - непонятно. Мы вообще были неизвестно кто, - так смотрела на нас, с высоты возраста и мудрости, почти надменно. С почти естествоиспытательским интересом. Откуда, дескать, взялись? Такие.
Пожилая, почти вплотную приблизившаяся к порогу старости женщина, с густо и, кажется. не слишком умело припудренным лицом, невозмутимо-самоуверенным: откуда? И румянец на бледных щеках, словно молодела в гладиаторских схватках с нами. Говорите, говорите, молодые люди, мы вас послушаем, надо же, а мы и не знали, просто потрясающе, до чего мы умные, ну, оказывается, мы еще и философы, вы подумайте!
Совершенно невозможно было разговаривать с ней спокойно. Поначалу удивлявшийся нетерпимости Геннадия, я в конце концов начинал проходить на него - нервничал, бесился, срывался на крик... Задыхался от бессилия. Молодой человек, не распускайтесь так, возьмите себя в руки! - переходила на "вы", подчеркнуто вежливая. Само достоинство. Ну-ну, потише, потише, вы нам с Геннадием - не на митинге, что вы тут расшумелись? Голосом хотите взять?
Как строгая учительница в школе: что это вы так расшумелись?
Больше всего бесила эта ее надменно-снисходительная, непробиваемая полуусмешка, постепенно переходившая в победную презрительную улыбку. Наша с Геннадием ярость, хлещущая, как вода из испортившегося крана, с грозным шумом, рычанием, шипением и всхлипами, будто сквозь слезы - ну нельзя, невозможно не понимать! - была ее победой. Триумфом.
В отличие от нас, она сохраняла олимпийское спокойствие, она была в ы ш е, она смотрела на вещи реалистично и трезво. Это мы выходили из себя, впадали в транс, горячились, одним словом, вели себя... как мальчишки. Зато Е.В. не теряла самообладания даже в самую безудержную, самую отчаянную минуту, когда белесая муть застилает глаза. Нет, она оставалась на высоте, разве что, может, чуть бледнела или розовела, в зависимости...
Да что с нами было разговаривать?!
Денис молча подъедал остатки, изредка хитро вскидывая на нас голубые прозрачные глаза, или просто сидел, уткнувшись в чашку или пригнув курчавую голову, мудрый брат Денис. В самом деле, что толку? Переливать из пустого в порожнее? Все равно жизни нет никакой, так какого черта? Он тоже был победителем, хитроумный Денис. Он тоже был в выигрыше, не поддавшись.
Иногда я почти завидовал ему, пока все-таки не уяснил, не дошел, что и он, он тоже, несмотря на его показное (или подлинное?) безразличие, несмотря на отрешенность (а ну вас всех!) - он тоже не в стороне, даже если и стремился к этому.
Получалось, что у него - своя собственная роль в нашем хорошо отрепетированном спектакле, в нашем замечательном домашнем театре, только в отличие от наших, исполненных страстью и праведным гневом, потому сбивчивых, заикающихся, западающих, полуобморочных, опустошительных импровизаций, она с каждым разом приобретала все большую законченность и совершенство. Где слишком много слов и эмоций, там плохо с эстетикой.
Мы зарывались - Денис держался.
Но, увы и ах, он тоже был втянут, хотел того или нет. Он тоже был вычислен и повторялся. Он тоже варился нашем общем котле, плавал в нашем общем водоеме. Если вдуматься, то и он был побежденным, никуда ему было не деться. Тоже ведь сидел на крючке. Хотя, может быть, ему все равно было лучше, так как после очередного сеанса, после очередного раунда его не мучили угрызения совести, болезненные, как если бы каждое прокричанное, истошное, ядовитое слово, уже после всего, иголкой впивалось в беззащитное тело.
Да, нас всех можно было только пожалеть.
Мы заслуживали снисхождения. С нами нужно было обращаться нежно, как с больными. Мы бурлили, мы кипели, но пар-то все равно шел из трубы того же паровоза, у которого не было другого пути и маршрут которого Е.В. был известен лучше всех. Разумеется, мы могли высказываться, почему нет, пожалуйста, нам это дозволялось, мы могли считать, как нам угодно, и думать, что угодно, зато Е.В. - з н а л а. Она знала, куда, зачем, почему и как надо. Она была спокойна.
Боже, сколько раз я говорил себе: все, последний раз, больше никогда, только дурак может биться лбом о каменную стену! Но я и был им, этим самым дураком, которого легко подлавливали на каком-нибудь пустяке, сказанном небрежно категоричным тоном, как бы между прочим, на какой-нибудь заведомой липе, подававшейся не иначе, как бесспорная истина - что-нибудь вроде заговора военных в 1937 или того хуже...
Словно скатывалась с нарастающим гулом лавина - у-у-у!!! Несло, несло, невозможно было остановиться, в глазах темнело, в груди клокотало, пена выступала на губах... Ах, какое восхитительное, сладкое, щемящее бешенство! А где-то возле, то ли над, то ли под, а может, рядом - тихонько и заунывно тренькало: ага, попался!
Дальше же шло согласно указанному расписанию: кавалеры приглашают дамов, приглашают дамов, вам говорят, три шага налево, три шага направо, шаг вперед и два назад...
Все-таки мы были в разных весовых категориях. Не потому, что за Е.В. была большая долгая жизнь и соответственно опыт, это, конечно, тоже, хотя какой толк в опыте, который все равно ничему не учит и ни на что не раскрывает глаза, а только упорно сопротивляется правде? А вот как раз затем, чтобы вовремя мазнуть дегтем, чтобы не поддаться, не уступить занятых позиций и убеждений. Тут тоже нужна закалка! У Е.В. эта закалка была настоящая, бойцовская, прошедшая, как говорится, огонь и воду. Куда нам было до нее!
Пока еще были видны морщинки возле глаз и рта, обвисшие складки кожи, просвечивающие синевато-бардовые сосуды, тяжелые набрякшие веки, не спрячешь никакой косметикой, да она и не прятала, возраст есть возраст, еще удавалось сдерживаться, скрипя зубами и сжимая челюсти. Ну считает он так и пусть считает, может, ей так легче, может, ей нужно так - и пусть! Проживи мы с ее...
Но когда черты и все эти мелкие подробности, тянущие душу, начинали постепенно плавиться и расплываться в кипящей лаве ярости, и не видно было ничего, кроме разве усмешки, дразнящей, то преград уже не было.
Наверно, мы жутко выглядели со стороны, схватываясь с Е.В., а тем более когда голоса переставали нам подчиняться, набирая и набирая децибелы, ту самозабвенную праведную, изредка срывающуюся на визг или хрип мощь, которую мы обрушивали на бедную женщину. А она между тем подливала и подливала масла в огонь - еще и еще.
Зачем?
Еще стоял в ушах тот первый, давний, ошеломивший крик Геннадия. Ярость неподдельная, как приступ удушья. Вздернулся из-за стола, отшвырнув стул, закачавшийся, но чудом устоявший, и глаза - сумасшедшие, вздрагивающая гримаса, побелевшие под ногтями кончики пальцев, сжимающие край стола вот-вот опрокинет...
