Евгений Шкловский

Заложники

МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Море было.

Мо-ре, мо-о-ре...

Поезд тащился, подолгу застревая на полустанках, но там, вон там, смотри, смотри! - там, в просветах, скрытое, таящееся за густой, сочной, вьющейся и сплетающейся южной растительностью, там... О-о-о!..

Бирюзовая полоска с белоснежными гребешками.

МО!..

А потом вдруг сразу все им заслонилось и объялось. До горизонта. Все сразу им стало.

Они вырвались...

Еще оно было прозрачное аж до самого дна, до поблескивающих там, в глубине, разноцветных переливающихся камушков, о которых мечталось с детства. Даже медуз, стеклянистых, осклизлых, тускло мерцающих, полных грозного электричества, и тех не было почти, словно кто нарочно постарался. Одна-две болтались неприкаянно возле валунов, но это не считалось.

Такое оно было чистое - МО!

Такое приветливое и ласковое, словно пушистый домашний зверь.

Конечно, для них. Для него и для нее.

Синева и блеск, сладкий аромат южных цветов и йодистый щемящий запах водорослей, снова синева и снова бескрайность... Непрожитая жизнь, которая только предстояла, звала и манила, и можно было смотреть вдаль долго-долго, обнявшись или взявшись за руки, или просто стоя рядом...

Они и доверились ему сразу, с ходу, самозабвенно, так долго дожидавшиеся этого мгновенья. Она легко вбежала в воду, с вдохновенно просиявшим лицом бросилась навстречу неведомо откуда возникшей волне, что-то восторженно закричала ему, вскидываясь над водой странно белеющим телом, подобно резвящемуся дельфину.

- Ты настоящая ундина, - сказал он, когда она бросилась рядом с ним на горячий песок.

Грудь часто поднималась, рот приоткрыт, жадно втягивая воздух, а на лице - счастливая отрешенная улыбка. Пожалуй, он никогда не видел ее такой, волнующе открытой в еще неопаленной солнцем наготе, тихой и кроткой, и улыбка казалась незнакомой.

Приподнявшись на локте, он коснулся пальцами ее плеча, скользнул по руке, по шелковистому влажному животу. И тут же услышал строгое и даже сердитое:

- Не надо!

- Почему не надо? - обижаясь, бессмысленно спросил он.

- Не надо и все! - жестко отрезала она и, словно просыпаясь, удивленно поглядела вокруг.

Уже через несколько дней они почти ничем не отличались от других отдыхающих, усыпавших пляж с раннего утра. Кожа их обветрилась, просолилась от частых и долгих купаний, посмуглела и, казалось, смуглость эта проникает внутрь, горячо пронизывает все тело, обжигает изнутри.

Словно там зажглось маленькое солнце.

Никуда не деться было от этого зноя, от томящего даже ночами телесного жара - только море и сулило избавление. В нем и спасались, плавая или просто болтаясь в воде до одурения, до усталости, до озноба, но чуть обсохнув, снова шли купаться, снова заплывали далеко-далеко и там, легко покачиваясь на волнах, забывали обо всем на свете.

Ничего не было, кроме МО.

И усталости не было. Чем больше отдавали, тем больше прибавлялось.

Все, что бормоталось ими друг другу под нестихающий плеск и шелест волн, было правдой. Правдой, которая оказалась столь же поразительно, обжигающе нова, как если бы они только-только узнали о себе.

Он был м у ж ч и н о й, она - ж е н щ и н о й.

Они наконец-то нашли друг друга. Они продолжали искать и всякий раз обретали заново, то торопливо и жадно, словно желая убедиться, то осторожно и робко, как будто боясь потерять.

Вокруг же на пляже было столько наготы, что ее как бы и не было вовсе, ее было так много, что она исчезала, сливаясь с желтым песком, с синевой моря и неба, для него же она, влекущая, воплощалась в одно-единственное тело - е е. Он и тянулся, ненасытный, как младенец тянется к материнской груди.

Не дотянуться было. Вдруг замечал на ее лице тень отчужденности, млеющий взгляд, устремленный куда-то поверх, словно просеивал его. Это было похоже на охоту, на ловлю бабочек, как в детстве, когда подкрадывался и пытался накрыть сачком, или впопыхах скинутой рубашкой, или панамкой, или ладонью, - и сейчас пытался.

Если же удавалось, то в ее зеленоватых глазах неожиданно вспыхивал странный, обидный огонек недовольства - как будто ей загораживали что-то очень важное. И чем острее он чувствовал свою влюбленную зависимость от нее, тем обидней было. Хотелось, чтобы и она тоже, чтобы в ней такой же накал поровну, а тут эта пустота во взгляде - где было все, кроме него.

- Не надо...

- Я устала...

- Я хочу спать...

- Подожди...

Он ждал, но это ожидание было ожиданием у моря погоды.

Впрочем, стоило ли обращать внимание? Что-что, а погода их баловала. Ни одного хмурого, ненастного дня. Бледный сияющий диск каждый день поднимался над морем, постепенно высвобождаясь из млечной белесой пелены, разгорался и накалялся, и потом до вечера висел над ним, над ними, затопляя все своим неутихающим жаром.

Кто бы мог подумать, что она так любит плавать! Верней, лежать на спине, раскинув широко руки и тихо покачиваясь, убаюканная, или, если были волны, устремляясь им навстречу - так подолгу, что он начинал беспокоиться.

Купались они теперь почему-то раздельно. То она загорала, а он в это время плавал, то наоборот. А если входили в море вместе, то держались в отдалении друг от друга, словно заключив негласный договор, хотя на самом деле все получалось ненарочно.

К тому же он любил заплывать далеко, чтобы возвращаться долго-долго, на пределе сил, еле-еле дотягивая, но испытывая от этого особое удовольствие.

Иногда он все-таки подплывал к ней - пошалить: то просто подныривая, то норовя ухватить под водой за ногу или за руку, - но тут уж отпор бывал решительным и бурным. Она всерьез сердилась, резко и непримиримо отталкиваясь, словно боясь утонуть, и сразу же отплывала, даже если он прекращал сам.

В конце концов он махнул рукой: нет и нет, пусть так, и плавал сам по себе, единолично. Тем более что МО с каждым днем становилось все более своим, почти домашним, и заплывая все дальше и дальше, именно здесь он постепенно обретал ту неожиданно приятную независимость от нее, которая не удавалась на берегу. И даже некоторую мстительную удовлетворенность.

Он освобождался.

А еще проблемой стали вечера.

Их вечера.

После ужина народ либо расползался по комнатам, либо шел прогуляться на набережную, либо оседал в барах и кафе, потягивая разные напитки, слушая музыку и танцуя. Одним словом, развлекался.

Голоса в темноте звучали приглушенно и почти таинственно, зазывно реяла музыка, а где-то внизу ровно шумело море, вполне ненавязчиво, так что можно было хотя бы сделать вид, что его как бы и нет.

В эти вечерние вкрадчивые часы его начинало тянуть куда-то - к людям, к музыке, в сумрак, под широкую листву платанов, в терпкость южных ароматов и примешивающихся к ним женских духов. Почему-то казалось, что именно там-то и происходит в эту минуту главная жизнь, и он предлагал ей пойти куда-нибудь посидеть, выпить сухого вина, послушать музыку - хотя бы чуть-чуть слиться с этой чужой, непривычной жизнью, по-курортному праздной и расслабленной.

Он предлагал не однажды и каждый раз, к своему удивлению, наталкивался на непонимание: зачем куда-то идти, зачем слушать эту безвкусную музыку, когда проще спуститься к морю и побродить в темноте по берегу, по остывающему, но еще теплому песку, босиком, под шум прибоя...

Настаивать было бесполезно: к морю так к морю...

К ночному Мо.

Что ни говори, а в этом действительно было нечто. Из темноты, где шевелилось и дышало, веяло прохладой, остро пахли выброшенные на песок водоросли, а в вышине мерцали звезды, пена прибоя тепло окутывала босые ступни... Можно было идти долго-долго по пустынному бесконечному пляжу, лишь иногда угадывая во тьме какого-нибудь одинокого мечтателя или встречая такую же, как и они, аскетическую парочку.