Прах мертвый на голову человека сыпать.
О б е й д З а к а н и
У жабы и змеи язык один.
Ш у х и
Разносчик приносил молоко по утрам к воротам консульского подворья.
Их скромный, застроенный по сторонам двор в центре старинного восточного города с выспренним названием Мазар-и-Шериф - Мавзолей благородства - только в шутку можно именовать подворьем. Несколько добротно сложенных из сырца домов с редкими тогда железными крышами, выкрашенными зеленой краской, плоскокрышие мазанки из красноватой глины, большой, обсаженный карагачами хауз с зеленоватой подозрительной водой, крошечная беседка, заплетенная виноградными лозами, - вот и все "подворье". Ни электричества, ни удобств.
Все скрашивал огромный тенистый сад позади построек, примыкавший к главной святыне Мазар-и-Шерифа и смягчавший духоту и зной. Впрочем, Шагаретт не замечала ни зноя, ни москитов, ни прочих неудобств. Ей не к чему было привыкать. Она попала наконец на юг, в родную Азию, и чувствовала себя преотлично. А Алексей Иванович, если и ощутил перемену после Москвы, то только к лучшему.
- На севере мое тело, - шутил он, - теряло из-за старых недугов изо дня в день свой вид, как говорил когда-то философ Обейд Закани, а здесь под солнцем юга, наоборот, я вижу, что сил у меня прибавляется и прибавляется.
Здесь в горно-пустынном районе его прошлые раны почти перестали напоминать о себе. Он вернулся на коня и целыми сутками, а то и неделями разъезжал верхом по селениям и кочевьям северных предгорий снегового хребта, изучая водное хозяйство и жизнь огромной провинции. С увлечением он занимался лошадьми, консульской конюшней и пренебрежительно относился к автомобилю, плохо приспособленному к бездорожью.
Разносчик молока являлся с точностью будильника и располагался у ворот. Он приносил, помимо свежего молока, великолепный катык - кислое молоко, которое с таким удовольствием ел утром и вечером малыш Джемшид.
Твердо утрамбованная, чисто выметенная глина разогревалась на утреннем солнышке, и так приятно было шлепать по ней босыми ногами.
Малыш хватал пиалу и мчался за мамой, визжа: "Горячо! Горячо!" Шагаретт была неистовой матерью и никому не позволяла смотреть за сыном. Она не доверяла никому, и даже молоко и катык пробовала сама, хотя разносчик торговал самой чистопробной молочной продукцией. Молока в Мазар-и-Шерифе много, а покупателей таких, как сотрудники советского консульства, слишком мало. Конкуренция в молочной торговле Мазар-и-Шерифа убийственна. Очень выгодные и почтенные покупатели - обитатели консульского подворья.
Облитая медными лучами утреннего солнца, в сиянии огненных локонов, легкой походкой летела каждое утро к воротам Шагаретт. И за ней, смеясь и восклицая: "Мама, мама!" - вприпрыжку торопился черноглазый, загорелый, с ямочками на щеках и на руках, крепкий, веселый малыш.
Все, кто бывали во дворе, невольно отрывались от своих занятий поглядеть на торжествующую молодость, позавидовать счастливой семье, пожелать бегум Шагаретт "доброго утра", воскликнуть: "Ассалом аллейкум!" И в этом традиционном приветствии звучали доброта и благожелательность.
Даже грозный страж-привратник, воинственный моманд Бетаб, в огромной чалме, с устрашающим мечом на боку, терял всю свою свирепость и, ослепительно улыбаясь из-под длиннющих усов, тоже душевным голосом восклицал: "Добра тебе, мать Джемшида!"
Но сегодня великолепный, грозный страж вдруг сразу же после приветствия насупился, потемнел. Улыбка стерлась с его вишнево-красных губ. Он вдруг отчего-то насторожился. Он не понял, что произошло, он даже не услышал, что сказал разносчик: было ли это приветствие или проклятие.
Страж удивленно смотрел на Шагаретт. Он был воин и мужчина. Он тайно вздыхал по огневолосой красавице. И он поразился той перемене, что произошла в молодой женщине. Только что она вся светилась счастьем, радостью, вся стремилась к солнцу, утру, бирюзовому небу, а сейчас госпожа Шагаретт вся поблекла, поникла, потускнела. Ее глаза по-прежнему горели огнем, но сейчас это был огонь страха и скорби. Глаза смотрели с ужасом на человека, неторопливо наливавшего из глиняной кринки молоко в кастрюльку. Струя тяжело и медленно лилась и с шипением пузырилась. Спокойно, медленно.
Моманд сорвал со стены винтовку и рванулся было из караульной. Сторожевой пес почуял опасность. Но остановился на пороге. Бетаб ничего не понял, кроме того, что на земле у ворот сидел не тот разносчик молока таджик, который всегда приносил отличное неснятое молоко и глиняную кринку с превосходным катыком, таким густым, что в него большую деревянную ложку воткни - и она стоит свечкой. Тот молочник выглядел худоватым, жилистым факиром. Этот же новый - одутловатый с лица, рябой, чернобородый.
И пресное молоко, и катык принес новенький такие же, как всегда. Но человек-то и лицом и одеянием совсем не походил на базарного разносчика "кисло-пресное молоко". Больно уж тонкого дорогого сукна белый халат из бенаресской кисеи, столь же дорогая чалма на голове не пристали бедняку, почти нищему мазаришерифцу, который по бедности вынужден бегать по дворам и хижинам и разносить молоко. Такой важный и богатый человек - вон, смотрите, какие у него с зелеными задниками кожаные кауши на ногах, не иначе рупий тридцать за них отдал!.. Страж даже раскрыл рот от удивления и невольно схватился за рукоятку меча.
Топорща усы, моманд встревоженно переводил взгляд со своей обожаемой бегум на отвратительно улыбающегося нового разносчика и снова на Шагаретт, растерянную, перепуганную.
Аллах велик! Что случилось? Как изменилось, как застыло ее лицо, словно смерть распахнула свою дервишскую хирку и тень от нее, холодная, бесприютная, коснулась женщины. Еще мгновение, и страж выхватил бы из ножен меч и бросился бы, не отдавая отчета в своем поступке, на зловещего молочника. Страж понимал только одно - опасность надвигалась на прекрасную бегум. Опасность надо мгновенно убрать...
Шагаретт мертвым голосом сказала:
- Отойди, Бетаб! Возьми на руки Джемшида и отойди!
Она осталась стоять неподвижно, уронив безжизненно руки, и смотрела на странного молочника. А тот, опустив глаза, тихо, но внятно скороговоркой говорил:
- Женщина, повторяй слова молитвы святой. Не говори больше ничего. Говори молитву мести.
И он загнусавил все так же тихо слова мусульманской молитвы. Шагаретт машинально безропотно повторяла арабские слова, и по искаженному лицу ее, застывшему в гримасе ужаса, было ясно, что она понимает их, что она погружается в бездну мрака, что она поддается с тупостью участника радения "зикр" ритму слов-угроз страшной мести, что слова эти вырывают ее из жизни, полной света радости, в существование во тьме и вечном страхе. Она вся сникла, лицо ее странно потемнело, взгляд потух. Она стояла опустошенная, медленно раскачиваясь, убитая словами молитвы о мести, повторяя безжизненными, помертвевшими губами эти слова.
Молитва прочтена. Разносчик поднял свое торжествующее лицо, секунду-другую смотрел на Шагаретт и, неторопливо доливая молоко в эмалированную кастрюльку, заговорил ласково:
- А у тебя, дочь и покорная ученица моя, неверная, увы, насиб моя, подрастает сынок, настоящий батур. Говоришь, Джемшидом его нарекли? Аллах акбар! Жив в тебе, о насиб, исламский дух! Оберегай же от бед мальчика Джемшида!
Ласковый тон сменился к концу фразы совсем угрожающим, но сейчас же, перехватив яростный, настороженный взгляд стража-моманда, судорожно обхватившего руками мальчика, разносчик ощерил в напряженной улыбке по-лошадиному крепкие большие зубы и уже громко нараспев протянул:
- Кисло-пресное молоко! Сладкое неснятое молоко, полезное для маленьких мальчиков молоко. Берите, госпожа, и напоите вашего сына поистине восхитительным молоком.
Тут же он ушел, почтительно извиваясь в каких-то неправдоподобных низких поклонах, обещая приходить всегда вовремя и приносить наилучшее молоко.
Вырвав сына из рук стражника, словно Джемшид весил по больше пушинки, хотя он был весьма крепкий и упитанный мальчик, Шагаретт перебежала через двор так, будто за ней гнались все злые джинны амударьинской пустыни, и скрылась за дверью своей балаханы. Миска со знаменитым мазаришерифским катыком, в котором ложка стоит стоймя, и эмалированная кастрюля остались на глиняной завалинке у ворот. Пощипывая ус, Бетаб долго смотрел на молоко, мучительно пытаясь сообразить, что же случилось. Наконец он поднял миску и кастрюлю и отнес их на кухню.
