Он потребовал у служанки:

- А ну-ка, отлей мне в пиалу молока!

Медленно выпил поданное ему ничего не понимающей старухой молоко, чмокнул губами, прислушался к тому, что делается в желудке. Затем потребовал ложку катыка, съел и кислое молоко и снова, склонив голову к плечу уже с несколько комическим видом, послушал. Выпучив глаза, старуха служанка поглядывала на него, ничего не понимая, но и не смея ничего спросить у "господина войны", каким ей мнился скромный страж подворья.

Медленно Бетаб направился через двор на свое место.

- Даже если твои внутренности вспыхнут огнем... - говорил он вслух, даже если, о ты, Бетаб, сейчас упадешь в мучениях от боли в пыль и умрешь жалкой смертью, о, пусть добрые ангелы позволят мне увидеть улыбку сострадания и благодарности на лице повелительницы моего сердца бегум за то, что ты, о сын моманда Бетаб, отвел угрозу от сынишки госпожи - образца совершенства...

Вернувшись в привратницкую, Бетаб еще некоторое время прислушивался к тому, что делается у него в желудке. Но там ничего не происходило. И к тому времени, когда старуха на большом медном подносе понесла в балахану завтрак, страж-моманд окончательно убедился, что ничего плохого ни в молоке, ни в прославленном катыке не оказалось. Бетаб даже с некоторым сожалением понял это. Он все вздыхал и преданно поглядывал на балахану. Наконец он пробормотал:

- Этого, гм, молочника завтра ты, Бетаб, изрубишь мечом.

В его мыслях и словах не было ни малейшего фанфаронства. Воинственный моманд жил в такое время, когда меч и только меч решал в тех местах все сомнения. Над головой молочника нависла самая явная угроза. Бетаб тайно и безумно был влюблен. Он почувствовал, что любимой угрожают таинственные силы. Он был полон решимости вступить в бой со всеми, кто осмелился угрожать красавице. Тем более что законный защитник красавицы и отец ее сына отсутствовал. Кто же защитит прекрасную джемшидку от опасности?

А Шагаретт, ошеломленная, подавленная, не подозревала о намерении рыцарственного стража ворот, простодушного Бетаба-моманда. Она сидела в затемненном уголке мехманханы, стиснув в объятиях своего любимого, ненаглядного Джемшида, дико озираясь и ничего не видя вокруг.

Джемшид барахтался и хныкал. Он был сильный ребенок и обычно мать не могла справиться с его ручонками. Но сейчас страх и отчаяние заставляли ее инстинктивно крепко держать в объятиях мальчика и не выпускать его.

Наконец пришла старуха и принесла поднос с завтраком Шагаретт дико посмотрела на все и с отвращением оттолкнула посуду с молоком и катыком:

- Убери! - Слезы выступили на ее глазах.

Старуха удивилась:

- Господин Бетаб пил молоко, ел катык - и ничего. Жив.

- Боже! - Шагаретт принялась, как бабы в кочевье, рвать на себе свои дивные волосы. - Боже, о чем, мамаша, ты говоришь?!

- О чем надо.

- Боже! Какой яд?! Что ты болтаешь? - Она наклонилась и вцепилась руками в старушку. - Говори! Говори! Что ты знаешь! Говори! Не то язык вырву!

Тупо, ничего не соображая, старушка забормотала. Она рассказала, что "господин войны" принес на кухню эмалированную кастрюльку и приказал налить ему пиалу молока. Что он принес также миску с катыком и попросил дать ему две-три ложки катыка. Сказал: "Если я умру, пусть я увижу ее благодарную улыбку..."

- И вот, господин войны Бетаб сидит на своем месте у ворот, и щеки у него красные, - лепетала старушка, - и усы у него торчат, и он здоров. Разве, если бы что подсыпали в молоко, господин Бетаб сидел бы таким фазаньим петухом...

- И ты! И Бетаб! Боже, значит... - И Шагаретт судорожно сжала в объятиях возмущенного, отчаянно сопротивляющегося малыша.

- Я гулять пойду, - лепетал он.

Малышу Джемшиду исполнилось четыре года, но, будучи вполне достойным своего средневекового предка - "властелина меча и копья" Ялангтуша, он считал уже себя воином.

Но в состоянии нервного потрясения, в котором находилась Шагаретт, человек впадает в безумие. Всюду теперь молодая женщина видела угрозу своему мальчику. Там, в Москве, на Тверском бульваре, разговор о мусульманском имени. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, снова намеки. Страшные, зловещие намеки, да еще в сочетании с молитвой мстителей.

Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.

И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли "Йя хакк!", дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, - пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.

Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.

Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность...

Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:

- Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому... Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!

Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:

- Он опасный... Повинуюсь... Его надо бы... Повинуюсь, бегум!

Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:

- Приказываю! - И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: - Увидишь, кто подойдет к Джемшиду... посторонний... Прикоснется... Раздави того, растопчи голову змее... пауку... Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ни на небе, ни на земле, ни в

океане, ни в горной расселине не

найдется места, где живущий избавился

бы от последствий злых дел.

Д ж а м м а п а д а

Есть предел отчаяния, непостижимый

для отчаявшегося.

Ф а н и

Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.

Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!

Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все... За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким "Йя хакк!", отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. "Поистине, поскольку детство их - ад и в зрелости их тянет в ад". Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства - все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.

Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение - и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда - так она думала - забыла... Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!

И лишь тогда в Москве, на бульваре, далеким эхом, смутным напоминанием прозвучал голос...

Но тот случай она постаралась забыть. И с тех пор тени прошлого больше не мучили ее. Иногда, очень редко, страх сжимал ее сердце. Но тотчас все проходило.