Затем речь зашла о дровах. У дяди Кости и его жены было припасено в подвале на зиму три сажени березовых дров, и жена высказала опасение, что теперь они намокнут и станут хуже осины. У нас запаса топливного не имелось, и мать выразила беспокойство, что после наводнения дрова сильно вздорожают.

Бабушке в связи с дровами вспомнилось смешное: один наш родственник, кавалергард, большой картежник, скандалист и любитель странных шуток, однажды явился в офицерское собрание на костюмированный бал одетым в виде печки; по залу разгуливала круглая печка, а на дверце ее была надпись: "Прошу не открывать". Одна высокопоставленная дама, заинтригованная надписью, отворила дверцу и увидела голую заднюю часть тела. Вышел большой скандал, дошло до государя, но у нашего родственника при дворе была рука, да и вообще ему везло, он отделался тремя сутками гауптвахты. На другой подобный же бал он пришел, загримировавшись под продавца сладостей; сновал среди танцующих масок с лоточком и всем бесплатно "продавал" конфеты. Конфеты как конфеты, вкусные, но в них было добавлено сильно действующее слабительное, и вскоре у ватерклозетов образовались хвосты. Эта выходка тоже сошла ему с рук, все окончилось домашним арестом. За флотскими офицерами тоже водились грешки, но подобных эскапад за ними не числилось, "и вообще у нас в Кронштадте порядка было больше", -- завершила свое сообщение бабушка. Лучшую часть своей жизни она провела в Кронштадте и все кронштадтское ставила выше петербургского, а все морское -- выше сухопутного.

Вскоре меня погнали спать, милостиво дозволив не умываться: водопровод не действует, и хоть у нас есть запас воды, но кто знает, когда еще она пойдет по трубам. Темным, уже хорошо изученным коридором я тихо прошел в нашу комнату, где давно спала моя сестра. Прежде чем улечься в постель, я заглянул в окно. Кое-какие окна в домах через улицу светились неярким, желтоватым, не городским светом, и отсветы падали на воду; она стояла спокойно, по ней шла только мелкая рябь, ветер утих. В этом спокойствии воды было что-то страшноватое, казалось, она решила остаться в городе навсегда. Улегшись, я, прежде чем уснуть, стал размышлять о том, что будет завтра, а также о загадочном, противоречивом факте: именно потому, что весь Васин остров залило, я сегодня смог лечь, не умывшись.

Пока я спал, Нева вернулась в свое русло. Ранним утром мы с братом отправились на набережную. День стоял безветренный, безоблачный (или малооблачный?). Булыжины еще не просохли, на них осталось много мокрого сора; лежал он не сплошь, а через интервалы, полосами поперек мостовой; можно было понять, что вода уходила как бы толчками, отступала поэтапно. Там и сям на улице валялись разнообразные и неожиданные вещи и предметы: сломанная табуретка, лист кровельного железа, дохлая крыса, стебло от деревянной поварешки, рваный сапог, пустая бочка.

Стекла во многих витринах и окнах первых этажей были выбиты волнами. Во всех подвалах, в подвальных магазинах, магазинчиках и мастерских стояла вода. Проходя мимо подворотен и заглядывая во дворы, мы видели стоящие там диваны, кровати, шкафы, сундуки, столы, стулья; на веревках висели пальто и иная одежда: это жители первых этажей вытащили на просушку свой домашний скарб.

Выйдя на набережную, мы пошли в сторону Университета. Напротив Кадетского корпуса, прямо на мостовой, поперек трамвайных путей, лежал на боку буксирный пароход. Невдалеке от него на сушу выбросило большую деревянную баржу. Нева текла спокойно, но вся ее поверхность была вымощена поленьями разных размеров, досками, бревнами, шестигранными уличными торцами. В этом потоке виднелись неожиданные вкрапления: вырванное с корнем дерево, собачья будка, стена дощатого домишки, руль от баржи, стол, разбитая лодка. Деревянный покров реки местами был столь плотен, что мне на миг захотелось перебежать по нему на другой берег, не замочив ног. Людей на берегу стояло много; они с огорчением смотрели, как Нева тащит в море все это древесное богатство.

Со стыдом и жалостью к себе вспоминаю, что в тот же вечер, под свежим впечатлением, я отгрохал стихотворение о наводнении. Некоторые его строчки помню до сих пор, никак не выдавить их из памяти, а хотелось бы. Когда я прочел свой опус матери, она мягко намекнула мне, что в "Медном всаднике" наводнение описано лучше. Но ведь "Медного всадника" я и сам знал наизусть!

С годами я осознал, что, как ни широко поле поэзии, на нем все же есть застолбленные участки -- и грех на них соваться. Можно писать стихи о любых бедствиях, наводнениях, даже о всемирном потопе, но о наводнениях петербургских после Пушкина может решиться писать или дурак, или новоявленный гений; да и гений тут рискует остаться в дураках.

40. ИМЯ ДЛЯ ПТИЦЫ

Давным-давно я то ли прочел где-то, то ли услыхал от кого-то не то сказку, не то притчу о человеке, который захотел придумать имя для птицы.

Человек этот жил в избушке на берегу озера, и каждое утро из-за озера прилетала птица и садилась на ветку дерева, что росло перед окном.

Человек не знал, как называется та птица, и решил придумать для нее имя. Но это оказалось задачей нелегкой. Иногда, прилетев, птица начинала весело петь; иногда она прилетала с грустной песней; иногда она и вовсе молчала. Иногда она казалась доброй, иногда равнодушной, иногда сердитой. Иногда она была в белом оперении, иногда -- в сером, иногда -- в черном. Иногда человеку чудилось, что она очень молодая, иногда -- что не очень, а иной раз она представлялась ему и совсем дряхлой.

Человек привык к ней и всегда радовался ее прилету. В дни, когда она пела весело, он радовался очень; в дни, когда она казалась серой, он тоже радовался, но поменьше; и даже в дни, когда она молчала или казалась совсем черной, он тоже чуть-чуть радовался.

Но имени для нее придумать он не мог.

И отправился он к мудрецу за советом.

-- Странная птица прилетает ко мне, помоги мне дать ей имя, -сказал он ему и начал перечислять приметы птицы.

-- Подобная птица и ко мне прилетает, -- прервал его мудрец.

-- Какое же имя ты ей дал?

-- А ты сам подумай.

41. У ТОРЦОВОЙ СТЕНЫ

Летопись моих ранних жизненных впечатлений подошла к концу. Книга написана.