Художница ответила мне примерно так. Старые мастера и вообще большие живописцы прошлого видели в младенце прежде всего человека. Они, конечно, могли бы изобразить маленького счастливого бэби, уж на это-то умения у них хватило бы. Но сквозь оболочку детскости они прозревали в ребенке человека. То есть они видели в нем не просто живое существо, которое в дальнейшем станет человеком, но УЖЕ человека. Ведь главное в каждом малыше не то, что он ребенок, а то, что он человеческий ребенок. И жизнь у него человеческая -- трудная, сложная. Так что не стоит живописать его в виде глупенького хорошенького открыточного пупсика с застывшей счастливой улыбкой. Конечно, детство -- это заря жизни, это счастье. Но сам ребенок этого счастья не осознает. Вот вы в детстве были счастливы?
Выслушав ее, я призадумался. Конечно, какой-то перебор и перехлест был в ее словах. Но когда я начал перебирать в памяти грустные и счастливые впечатления своего детства, счастливых оказалось очень мало. И причиной тому были отнюдь не родители, не окружающие, не трудности эпохи. Причина лежала во мне самом. Мне просто некогда было быть счастливым.
Ну а как же тогда быть с "золотым детством"? "Золотое детство" -это прочно затверженная формула.
А что, если миф о золотом детстве придумали взрослые дяди и тети, которые забыли свои детские годы? Ведь если бы люди в детстве были безоблачно счастливы, то из детей вырастали бы глупые люди. Между тем мы живем в обществе людей разумных. Конечно, есть и глупцы, -дураков, как говорится, на сто лет запасено, и запас все время пополняется. Но количество недоумков ничтожно по сравнению с огромным количеством людей талантливых, способных, умных, толковых, мыслящих, -- и это во всех областях жизни.
Детство -- пора очень напряженной учебы ("научения", как теперь говорится), пора освоения и усвоения бытия. В детстве жить очень интересно и очень нелегко. Колоссальный поток сведений, ощущений, переживаний вливается в сознание, и во всем надо разобраться, а умственных силенок и опыта еще очень мало. Все время ошибки, накладки, просчеты, обиды, недоумения. Радость постижения чего-то мгновенно сменяется новыми поисками и новыми ошибками.
Кто-то сказал, что каждый человек -- это целый мир. Но фундамент этого мира человек закладывает очень рано. Самые тяжелые камни нам приходится ворочать в детстве, потом уже пойдут кирпичики. А под старость, с высоты взрослых лет, эти камни начинают казаться нам легкими, как пушинки, и мы начинаем вспоминать свое золотое детство.
4. ИМПЕРАТОРСКИЙ МЕД
Вообще-то я не могу пожаловаться на свое детство. Да, оно совпало с трудными и бурными годами: первая мировая война, разруха, революция, гражданская война... Но родные любили меня (хоть ребенок я был не из лучших -- капризный, своевольный, бестолковый) и нежно заботились обо мне, а молодое Советское государство делало для детей, и для меня в том числе, все, что только можно. Для ребятишек страна ничего не жалела, жертвовала всем, отдавала им последнее. Никакие классовые и сословные соображения и ограничения в расчет здесь не принимались. И хоть я был сыном бывшего гвардейского офицера и адмиральским внуком, но тогда, в голодном пролетарском Петрограде, я сполна получал усиленный детский продпаек.
Из чего состоял паек, какие были выдачи, что я ел. вкусно это было или невкусно -- не помню. Но зато помню, как однажды мне довелось отведать царского меда. То есть вкуса этого меда я опять-таки не запомнил, но в моей памяти довольно четко запечатлелось все то, что связано с этим событием.
Это, по-видимому, происходило в 1919 году ранней осенью, когда мне было уже четыре с половиной года. В домкомбеде или в какой-то другой организации нам выделили купоны на мед, сохранившийся с дореволюционного времени в подвалах Зимнего дворца. Разговоры об этой выдаче шли уже давно. Помню бабушкину фразу, обращенную к матери: "Женя, выдача меда, кажется, действительно предвидится". Словечко "предвидится" было тогда в большом ходу, часто с добавлением отрицания. "Керосина нет и не предвидится", "перловки нет, по предвидится", -- докладывали друг другу взрослые, возвратившись домой после посещения лавок.
И вот купоны были получены. Мать, собираясь идти к Зимнему, сказала, что возьмет меня с собой в город, потому что я теперь почти взрослый.
Я очень обрадовался. Ведь я еще ни разу не бывал в городе! (Так мои родители, да и многие василеостровские жители называли тогда всю ту часть Петрограда, которая расположена по левому берегу Невы.) Еще и своего Острова я толком не знал, а тут вдруг предстоит путешествие в таинственный Город.
Мы вышли на бульвар, где на зеленых деревьях кое-где уже виднелись желтеющие листья, и пошли по направлению к Николаевскому мосту (ныне -- мост имени Лейтенанта Шмидта). Теперь я знаю, что путь через Дворцовый мост был бы чуть-чуть короче, но мать почему-то не сочла нужным воспользоваться им. Быть может, она хотела пройти со мной мимо Медного всадника, чтобы я мог полюбоваться на памятник? Может быть, хотела показать мне вблизи Исаакиевский собор? Теперь все это я могу только предполагать -- спросить некого. А дорогу я забыл. Вернее, позабыл то, что видел тогда по пути. И Медного всадника я открыл для себя гораздо позже.
Помню, как мы заняли место в хвосте -- так тогда называли очереди. Хвост состоял главным образом из женщин и тянулся вдоль того фасада дворца, который смотрит на Неву. Очередь была не очень многолюдная, но, на первый взгляд, казалась большой из-за того, что стояли не скопом, не по несколько в ряд, а аккуратной прямой цепочкой. Поэтому приближались к цели довольно быстро.
Мед выдавали из подвального окошка. Подвальные окошки эти походили на топки печей, закрытые массивными металлическими дверцами. Кажется, и сейчас они такие же. Одна дверца была распахнута, люди совали в "топку" купоны и посуду -- и каждый получал меду столько, сколько ему положено. Выдавали мед совершенно бесплатно.
Мать сперва разговаривала о чем-то с женщиной, стоящей позади нее, потом вынула из мешочка книгу и стала читать стоя. На бумажной лимонно-желтой обложке книги было нарисовано в черном овале какое-то дерево и над ним что-то написано не совсем такими буквами, которые я видел на вывесках лавок. Позже я узнал, что книга эта -- французская.
