Когда-то я мечтал о том, чтобы посвятить этой стороне жизни чуть ли не центральное место в своих мемуарах. Я даже готов был сравняться в откровенности с теми писателями, которые славятся ею. И не из какого-нибудь цинизма или озорства я хотел это сделать, а скорее из чувства благодарности чувства мне вообще свойственного. Однако, ныне такая задача представляется мне не столь уж соблазнительной. Не то, чтобы во мне изменилась оценка когда-то испытанных чувств, а потому, что с годами во мне естественно погас прежний пыл, да и как-то неловко человеку, убеленному сединами, всё еще заниматься "такими несоответствующими сюжетами". Иначе говоря, мне "стыдно" и я не могу свой стыд побороть... Всё же совсем исключить эту главу из своих воспоминаний я как бы "не имею права". Ведь я поставил себе задачей изложить правдиво и точно, весь тот быт, который окружал меня и частью которого я был сам, и вот в этом быту, если и было принято скрывать или вуалировать область, посвященную Венере, то всё же она играла большую, а часто и господствующую роль. Ведь самое наше существование, наше появление на свет целиком зависит от этого, а не от чего-либо иного.

С очень раннего детства во мне (и, вероятно, в большинстве людей) стали уже сказываться два, часто между собой сплетающиеся и всё же по существу различные начала, которым присвоены названия "Любовь земная" и "Любовь небесная". Но только под небесной я вовсе не подразумеваю сейчас нечто совершенно от земли отделенное, серафическое, бесплотное, а подразумеваю то, что принято называть маловразумительным словом - "глубокое чувство". Напротив, другое близкое и всё же по существу отличающееся от него чувство остается на поверхности и точнее всего характеризуется словом "похоть". В каждом из нас (и даже в ребенке) проявляется влечение к телу, безразлично к какому - только бы это была ярко выраженная телесность. Это и есть похоть, чувство "животное, простое, наиболее естественное". В любви же "небесной" - проявляется влечение к тому, что обусловлено личным началом. Одно чувство чисто стихийное, безразличное, часто принимающее нелепые, а то и безобразные формы (безобразные с точки зрения нашего внутреннего эстетического и этического критерия); другое чувство всегда как-то связано с нашим представлением о чем-то возвышенном - с нашим "сердцем", с нашей "душой".

Из моих самых первых влечений к телу, безразлично к какому, мне припоминается случай, относящийся к тому лету, которое мы провели в 1876 г. на даче в Петергофе. Мне было шесть лет. Здесь моими товарищами в играх были два сына местного дворника, и вот в Сашку я, ничего не зная о любви и о влюбленности, самым настоящим образом влюбился, но не столько в "него всего", сколько в его ноги. Это был мальчик лет семи, смазливенький, стройный, чистенький, но не это меня прельщало, а прельщало то, что он всегда ходил босой. Я настоял, чтобы и мне разрешили у нас в саду разуваться и с этого момента меня стало преследовать желание как-нибудь моими ногами коснуться до босых ног Сашки. Я даже вступил с ним в заговор - чтобы нам непременно уединиться у ледника в кустах, лечь и сплести наши ноги. Но мама во время заподозрила что-то неладное, нас разъединили и с тех пор Сашке было даже запрещено являться в господский сад.

Этот пример показывает, до какой степени я был "предрасположен к культу Эроса", о других подобных случаях я умолчу. Однако, к тому же разряду явлений можно отнести и мое обожание некоторых изображений, и в первую голову композиций Ф. П. Толстого к поэме "Душенька", о чем я уже повествовал. Я продолжал не иметь никакого представления, "в чем тут дело" и даже не подозревал, что вообще "какое-то дело" может быть, и однако, упивался, глядя на то, как, например, Душенька сходит, "вся голенькая" в купальню или как она лежит без единого покрова рядом со своим супругом. Не мог я оторвать глаз и от изображения некоторых античных и новейших статуй.

Чувства эти я скрывал, смутно догадываясь, что это нечто, не совсем дозволенное. Любопытно, что при этом я обнаруживал полное безразличие к полу и даже к возрасту. Мне одинаково нравились девочки и мальчики и даже бородатые люди или великолепные герои в шлемах. Не надо при этом думать, что я был каким-то развращенным ребенком и что, скажем, при виде таких изображений я впадал в болезненные трансы. С другой стороны, я солгал бы, если бы стал утверждать, что они действовали на меня "только в художественном смысле". Мне нравились их плечи, ноги, торсы, руки и я был уверен, что коснуться до всего этого было бы необычайно приятно. Тут действовал "зов плоти" в самом своем первобытном смысле. Прибавлю еще, что я и теперь лишен способности усматривать нечто нечистое во всём том, что составляет "область Венеры". Всё, что не есть прямой разврат, пошлятина и грязь для грязи, упиванье грязью, всё - в этой области чисто. С другой стороны, я представляю себе и какую-то "очищенную чистоту", и были периоды, когда я к этой серафической чистоте, к чистоте Беато Анджелико, стремился и хотел от всей души себе ее усвоить... Впрочем, спрашивается, в какой области человеческого бытия нет такой же путаницы, таких же оттенков? Разве не на них построены целые пирамиды мировых недоразумений? Разве не от них пошли религии, секты, чудесные экстазы и страшные изуверства?

Свою настоящую влюбленность я пережил только восьми лет и, если я ее называю настоящей, то это потому, что я в этот раз почувствовал не только безотчетное влечение, но и нечто осознаваемое. Не обошлось тут и без того, что древние называли "ранением стрелой Амура". Эту мою первую любовь звали Варей и была она дочерью кухарки, поступившей к нам весной 1878 года. Мама, как и большинство хозяек, была против подобных поблажек, но на сей раз ей очень захотелось иметь эту, очень ей рекомендованную Дарью, да и одиннадцатилетняя ее дочка произвела на нее выгодное впечатление. Варя буквально всех очаровывала своей миловидностью, а для меня это была большая радость "получить в свое распоряжение", в добавление к унылой и злившей меня бонне, такого прелестного товарища.

Варю одели с иголочки, как тогда одевали гимназисток, т. е. в коричневое платье с черным передником, и этот скромный наряд удивительно ей шел и особенно способствовал тому, что ее и без того необычайно свежий цвет лица, стал "сияющим". Варя должна была меня очаровать и потому, что она мне до странности напоминала ту пастушку, изображение которой я нашел в каком-то французском альманахе. Совсем такая же девочка очутилась теперь в моей непосредственной близости и уже через два или три дня после появления у нас Вари я почувствовал упомянутый "укол стрелы".

Ничего еще не смысля в этих вопросах, не зная даже в точности, в чем женщина отличается от мужчины, я всё же почувствовал необходимость скрыть произведенное Варей впечатление. Особенно же тщательно я прятал зашевелившееся во мне чувство от самой виновницы моего поранения. Мне всё нравилось в Варе: и ее круглый, еще детский, овал, и нежный румянец щек, и сверкавшие при улыбке зубы, и стройная ее фигура, и каштановые, подстриженные сзади, зачесанные назад, захваченные полукруглым гребнем волосы.

Чтобы иметь Варю бок о бок со мной, ощущать ее теплоту и чувствовать ее дыхание, я придумывал всякие предлоги. Несмотря на то, что я как раз тогда сам уже умел читать, я всё же требовал, чтобы Варя мне читала вслух всякую всячину, а так как мне особенно нравилось, когда она смеялась, то я норовил подсунуть ей какую-либо потешную чепуху. К сожалению, большинство такой юмористики среди моих книжек было на немецком или на французском языках, но были у меня и русские "смешные" книги и среди них "Гоша долгие руки" с превосходными и чудесно раскрашенными рисунками Берталя. Но не всегда эти чтения обходились без ссор. Варе надоедало вечно перечитывать один и тот же ребяческий вздор, она начинала ломаться, раза два она даже швырнула книжку под кровать, а однажды, взобравшись на стул, закинула ее на верхнюю полку висячего шкафика, куда моя рука никак не могла дотянуться. Но эти, как и всякие другие ее проказы, я сносил безропотно. Я даже любил с ней ссориться - это вносило разнообразие в наши отношения, к тому же Варя, будучи девочкой незлобивой и уступчивой, сама первая сдавалась, в шутку просила у меня прощение и мы мирились. Иногда такие ссоры завершались робким поцелуем, который я клал на подставленную, свежую ее щечку.