— Но это не могут быть те самые, — сказала Элейн, — потому что они были чернокожие. Ведь те, на Атлантик-авеню, белые, да?

— Да, все так говорили.

— Ну, так эти были черные. Я, знаешь, несколько раз переспрашивала, она, должно быть, подумала, что я расистка или что-нибудь в этом роде, или что ее считаю расисткой, или не знаю что. Иначе с чего бы я стала так упирать на их цвет кожи? Но для меня-то это было важно, потому что раз так, она для нас интереса не представляет. Разве что с прошлого августа они изобрели какой-нибудь способ менять цвет кожи.

— Если бы они такое изобрели, — заметил я, — они могли бы заработать бы куда больше четырехсот тысяч.

— Верно. Во всяком случае, я чувствовала себя полной идиоткой, но все-таки записала ее фамилию и телефон и сказала, что мы ей позвоним, если нашему фильму дадут зеленый свет. А теперь хочешь посмеяться? Она сказала, что не важно, выйдет из этого что-нибудь или нет, она все равно рада, что позвонила, потому что ей было полезно выговориться. Она много об этом рассказывала сразу после происшествия, а потом ходила к психоаналитику, но в последнее время ни с кем об этом не говорила, и ей стало легче.

— Должно быть, тебе было приятно это слышать.

— Конечно, потому что я чувствовала себя виноватой — ведь я обманом заставляю ее все рассказывать. Она сказала, что со мной очень легко разговаривать.

— Ну, вот это для меня сюрприз.

— Она решила, что я психоаналитик. По-моему, собиралась спросить, нельзя ли ходить ко мне раз в неделю на сеансы. Я сказала ей, что я ассистентка продюсера и что для этой работы требуются почти такие же способности.

В тот же день мне наконец удалось поймать детектива Джона Келли из бруклинской бригады по расследованию убийств. Он помнил Лейлу Альварес и сказал, что дело ужасное. Девушка была хорошенькая и, по словам всех знакомых, очень милая и серьезная.

Я сказал, что пишу статью о трупах, которые находят в необычных местах, и спросил, в каком состоянии было тело, когда его нашли. Он сказал, что там были кое-какие увечья, а я спросил, не может ли он рассказать о них поподробнее, а он сказал, что, пожалуй, нет. Во-первых, некоторые детали этого дела не подлежат разглашению, а во-вторых, надо щадить чувства родственников девушки.

— Вы, конечно, нас понимаете, — сказал он.

Я пробовал и так и эдак, но каждый раз натыкался на ту же глухую стену. В конце концов я поблагодарил его и уже хотел было положить трубку, когда что-то толкнуло меня задать еще один вопрос — не работал ли он когда-нибудь в 78-м участке? Он спросил, почему это меня интересует.

— Потому что я знал одного Джона Келли, который там работал, — ответил я. — Только вряд ли вы тот самый, он, наверное, давно уже на пенсии.

— Так это был мой старик, — сказал он. — Как вы сказали, ваша фамилия — Скаддер? Вы репортер?

— Нет, я тоже там работал. Некоторое время проработал в семьдесят восьмом, а потом в шестом, в Манхэттене, где и стал детективом.

— Стали детективом? А теперь пишете? Мой старик тоже поговаривал, не написать ли ему книгу, только все так и заканчивается разговорами. Он ушел на пенсию, сейчас скажу, должно быть, лет восемь назад, живет во Флориде и выращивает у себя в саду грейпфруты. Я знаю многих полицейских, которые пишут книги. Или, по крайней мере, говорят, что пишут. Или говорят, что подумывают об этом, но вы на самом деле пишете, да?

Пора было переключать скорость, и я сказал:

— Нет.

— Прошу прощения?

— Все это было вранье, — признался я. — Я частный детектив — с тех пор, как ушел из полиции.

— А зачем вам нужно знать про дело Альварес?

— Мне нужно знать, какие у нее были увечья.

— Зачем?

— Меня интересует, были ли у нее отрезаны какие-нибудь части тела.

Наступила долгая пауза — я успел пожалеть, что спросил об этом. Потом он сказал:

— Вот что я хочу знать, мистер. Я хочу знать, в чем дело.

— Был один случай в Куинсе чуть больше года назад, — сказал я. — Трое мужчин похитили женщину на Джамейка-авеню, в Вудхейвене, и бросили на поле для гольфа в Форест-парке. Помимо всего прочего, они отрезали ей два пальца на руке и засунули их... ну, в разные отверстия тела.

— У вас есть основания считать, что обеих женщин убили одни и те же люди?

— Нет, но у меня есть основания считать, что те, кто убил Готскинд, на этом не остановились.

— Это фамилия той женщины в Куинсе? Готскинд?

— Да, Мари Готскинд. Я попробовал найти сходство между ее убийством и другими, и мне показалось, что Альварес подходит, но я знаю о ней только то, что попало в газеты.

— У Альварес один палец был засунут в зад.

— Так же, как и у Готскинд. А другой был у нее засунут спереди.

— В самую...

— Нуда.

— Я смотрю, вы вроде меня — тоже не любите употреблять эти слова, если речь идет о покойнике. Не знаю почему, но когда имеешь дело с медэкспертами, кажется, будто для них нет ничего святого. Думаю, это они таким способом оберегают себя от лишних переживаний.

— Возможно.

— Но по-моему, получается как-то неуважительно. Это несчастные люди, что еще им остается после смерти, как не надеяться на то, чтобы к ним относились хоть с капелькой уважения? Ведь от тех, кто их убил, они никакого уважения не дождались.

— Нет.

— У нее была отрезана грудь.

— Прошу прощения?

— У Альварес. Они отрезали ей грудь. Мне сказали, что, судя по кровопотере, это было сделано, когда она была еще жива.

— Господи Боже мой!

— Я хочу добраться до этих сукиных детей, понимаете? Когда расследуешь такие дела, всегда хочешь добраться до каждого убийцы, потому что маленьких убийств, конечно, не бывает, но некоторые достают тебя до печенок, а это меня как раз достало. Мы сделали все, что могли: проследили весь ее маршрут в тот день, говорили со всеми ее знакомыми, но вы же знаете, как это бывает. Когда нет никакой связи между жертвой и убийцей и почти нет улик, далеко не уедешь. Там, где мы нашли ее тело, улик почти не было, потому что они прикончили ее где-то в другим месте, а потом бросили на кладбище.

— Это было в газете.

— И с Готскинд то же самое?

— Да.

— Если бы я знал про эту Готскинд... Вы говорите, чуть больше года назад? — Я сказал ему точную дату. — Значит, это дело лежало в Куинсе, и откуда мне было о нем знать? Два трупа, у которых пальцы отрезаны и засунуты... ну, в другое место, а я сижу здесь и ковыряюсь в заднице — извините, это у меня нечаянно вырвалось. Господи!

— Надеюсь, это вам поможет.

— Значит, надеетесь? А что еще у вас есть?

— Ничего.

— Если вы что-то скрываете...

— Все, что я знаю про Готскинд, есть в ее деле. А все, что я знаю про Альварес, — только что сказали мне вы.

— А при чем тут вы? У вас какой-то личный интерес?

— Я только что сказал вам, что я...

— Нет-нет. Почему вы этим интересуетесь?

— Это не подлежит разглашению.

— Черта с два. Вы не имеете права скрывать информацию.

— А я и не скрываю.

— Тогда как это назвать, по-вашему?

Помолчав немного, я ответил:

— Мне кажется, я сказал все, что мог. У меня нет никаких конкретных сведений ни о том, ни о другом убийстве. Ни о Готскинд, ни об Альварес. Одно дело я прочитал, а про другое вы мне рассказали, и больше я ничего не знаю.

— А зачем вам вообще понадобилось читать дело?

— Про это было в газетах год назад, а вам я позвонил, потому что про это тоже было в газетах. Вот и все.

— У вас есть клиент, которого вы покрываете.

— Если у меня и есть клиент, то во всяком случае не он совершил те преступления, и, насколько я понимаю, это касается только меня. Думаю, вам лучше сопоставить оба случая и посмотреть, не даст ли это вам что-нибудь.

— Еще бы, конечно, я так и сделаю, но я хотел бы знать, при чем тут вы.

— Это неважно.

— Вообще-то я мог бы пригласить вас сюда. Или доставить сюда, если вам это больше понравится.