Что если он не придёт?

Никогда ни о чём не жалеть. Никто не может знать наверно, кому и зачем нужна его смерть. Может быть, всё было бессмысленно с самого начала. И смерть бессмысленна. И бессмысленно быть. Перестать быть, чтобы сыграть смерть - роль, сыгранную уже так много раз и всегда до конца,- не это ли цена бытия? Единственная жизнь - это та, которая несёт смерть. Вы, в которых всё чужое, а вы мните это своим, познали ли вы хоть раз Отречение? Я раб, но что знаете вы о Величии! Он никогда не полюбит меня. Он не умеет любить. Он такой же, какою была она, пока не стала реальностью.

Что с того, что он не придёт.

11

Гора размером с облако, розовая и устрашающая. Я бреду по колено в траве, не отрывая взгляда от горизонта, прозрачное небо не обещает ничего, что можно было бы назвать обещанием. В карьерах раздаются хлопки и отдаются эхом, которое прокатывается как волна по ковру. Можно остановиться и прислушаться, можно идти, не останавливаясь. Когда вокруг так пусто и такой простор, всё равно, что ты делаешь, маленькая точка, едва заметная с самолёта, а то и вовсе незаметная. И ты думаешь, что Бог задремал, и ты как проказливый ребёнок можешь делать всё, что тебе захочется. Но почти ничего не можешь, кроме как идти или стоять на месте. Или повалиться в траву на спину и долго смотреть в небо. А потом подняться и снова идти. Зимой лето представляется чудом просто потому, что оно лето. Зимой всё проще - тепло или холод, ночь или свет, чужие, или ты добрался до дома. А лето просторно - иди куда хочешь, и сколько бы ты ни шёл, всё на одном месте, и ничто не изменится. И лучше всего лежать где-нибудь на тёплом песке и слушать шелест волн или в траве и долгим бессмысленным взглядом изучать сияющее пустое небо. Или плести венки. Я мог бы научиться варить яды или различать травы, чтобы уметь то, что я не умею теперь, и экономить время на переправах, но что кроме сна изменит очертания этих берегов? Грим - вот лучший растворитель. Если я задремлю у костра, они всё сделают без меня и за меня по праву бодрствующих, и я один из них, даже спящий. На чёрно-белой карте есть только два цвета и серый. И когда бы они сами поверили, те, другие, кто спят сейчас в одеялах своих снов и не видят наши костры, не потому что их города далеко отсюда, далеко от реки, далеко от гор, от ночи, от звёзд, от того, что мы слышим, от наших снов, от волков, боящихся выйти на свет, и огня, отпугивающего волков, в то, что они говорят, как бы тогда играли в шахматы на поле, состоящем только из серых клеток? Странный вопрос. Вот игра - изменять форму вопроса, чтобы уйти от известного заранее, давно произнесённого и скучного в своей неизбежности ответа. Я могу до бесконечности придумывать причудливые правила игры, но так никогда и не понять, что же такое успех. А время можно провести и на берегу моря, слушая шелест волн, жмурясь от солнца. Сочиняя гимны бесстрашным гребцам. Сочиняя эпитафии незнакомым людям, сочиняя тосты для праздничного стола. Сочиняя сны. Сочиняя алиби. Мотивы должны быть настолько понятны тебе самому, чтобы быть совершенно непостижимыми для других. Многим ли это удавалось? Когда вокруг пусто, их нет вокруг. Подняться на крышу и долго смотреть на город, раскинувшийся до горизонта внизу или почти внизу, огни в ночи, город, рассыпавшийся огнями. Для кого ты играешь, когда твои подмостки - безлюдная крыша высотного здания ночью? Сколько бы ты ни шёл по этой степи, ты будешь оставаться на одном месте, потому что её просторы бескрайни, её границы отступают от тебя как горизонт. Слово "дом" всегда означает "стены". Зимний ветер приносит снег, и шубы, усыпанные бриллиантами, пугают нас своим презрением к жизни как призрак безвоздушного пространства. Отличаться от других и всё же носить маску - вот участь артиста. И петь о чьих-то подвигах чьим-то голосом, называя чужие имена, и бояться первых двух десятых секунды. И снова брать себя в руки. С каждым днём что-то бледнеет как зелёный цвет моря в воспоминаниях. Если я буду лгать, они потребуют доказательств моей невиновности, если я скажу правду, они потребуют доказательств моей вины. Я никогда не доверюсь им, а Бог и так знал всё, как оно будет, ещё до моего рождения, и Ему нет дела до того, как они назовут это. Да и мне тоже. И им тоже. Прыгай на одной ножке, сморкайся в полы их одежд, распевай комические куплеты или распевай псалмы, или подставляй им полы своей одежды, чтобы они сморкались в них, прыгай на двух ногах... все мы зеркала друг для друга. То, что ты ненавидишь, всегда отражение того, во что ты веришь. Мы реальны лишь друг для друга и, иногда, сами для себя. Иногда я вижу во сне сцену, и я стою на ней и не знаю, что говорить, потому что нет зрителей, и на сцене пусто, а я не знаю, какую я играю роль. Он первым позвонил мне. Если бы он не сделал этого, я долго бы мучился, не зная, что делать, но он позвонил, и я перестал быть один и быстро нашёл слова. И приехал к нему, и он рыдал на моём плече. Я слишком многословен. Я многословен, но кто перебьёт осуждённого, произносящего последнее слово? Что реальнее, суд или преступление? Что реальнее, отрицание или отрицание отрицания? Что реальнее, она или я? Он позвонил мне, и я услышал, что он плачет. Он сказал, что её нашли мёртвой. Она осталась лежать так, как я оставил её. Я видел в газете сделанный на месте снимок, и это было так, как будто это было что-то нарисованное типографской краской. Она перестала быть. Я приехал к нему, и мы долго говорили, сначала о ней, потом о смерти, и только потом о жизни. И только потом о нём. И только потом обо мне. Странно, что я вспомнил об этой горе размером с розовое облако, которую я видел только однажды, много лет назад. Я теряю контроль над своими мыслями, наверное, я просто спиваюсь. Мои записи становятся бессвязны. Всегда найдётся кто-то, кто скажет, что тебе следовало делать раньше, но никто не скажет тебе твоё будущее лучше, чем тот, кого ты должен убить. Или я просто схожу с ума. Осталось совсем немного, скоро я смогу сказать ему. Или никогда. Я боялся, что не сумею сделать это, и перед тем как войти в комнату, вколол дозу, хотя последний раз делал это ещё студентом в институте, одиннадцать лет назад. И чуть всё не испортил. Она спала, а я чуть не прошёл мимо. Наверное, я хотел пройти сквозь стену. Если бы я прошёл тогда сквозь стену, ничего не случилось бы. Если бы всё в этом мире было иллюзией, я прошёл бы тогда сквозь стену, и всё это не было бы теперь так реально. Он всё ещё приходит на её могилу. Иногда мы встречаемся с ним на улице и куда-нибудь идём. Ничто не изменится, он так и будет молчать, и я буду молчать. И я никогда не отпущу волосы. Он никогда не полюбит меня. Она стала реальностью. Мысли путаются, сбиваются, я хочу спать, он никогда не полюбит меня.

12

Невозможно определить расстояния до стен, всё в светлых тонах. Он стоит, слегка расставив ноги как перед гимнастическим снарядом, когда не нужно ничего делать, и можно покрасоваться. Его ноги обтягивают ядовито-зелёного цвета трико. Прямоугольник окна среди листвы. И я подсматриваю за ним, спрятавшись среди ветвей, но я одновременно снаружи и внутри и могу сколько угодно растягивать время, вытягивая нити или делая уплотнения, похожие на сгустки запёкшегося малинового сиропа. Слишком сладко для того чтобы сейчас выстрелить. Серебряные крылья почернели от близости воздуха, последовательность форм нарушается, так чернеет пергамент на костре сожжения. Снег вокруг освещённого электрическим светом окна и шелест листвы, шпиль поверженной башни у ног памятника её создателю. Время сотворяет курьёзы как фигурки из глины и всегда ленится их обжечь или со смехом бросает их в воду, и тогда они падают на дно и погружаются в ил. Он делает движение, красные нити, протянутые как струны паутины от потолка к коврам пола, натягиваются, и я слышу гул как в недрах гигантского рояля ночи. И вдруг он отрывается от пола и поднимается в воздух. Колдун, чьи ноги обтянуты зелёного цвета трико, он обнажает грудь и, склонив голову, беззвучно рыдает. Малиновые лучи сползаются, чтобы насытить его цветом. Он медленно начинает танцевать, запрокинув голову и делая быстрые, плавные движения руками, а на лестницах и под сводами галерей уже слышны звуки шагов и топот сбегающейся стражи, вот-вот они будут готовы, собаки нетерпеливо поскуливают. Я спускаюсь с дерева, но остаюсь, прикованный к нему цепью, сделанной из самого белого снега. Если кто-нибудь увидит меня сейчас, он сообщит страже, и сообщение, пробежав по цепочке, достигнет охотника в зелёном трико, и он выйдет на балкон и, натянув тетиву своего лука, выпустит стрелу. И я буду долго падать на дно света прямоугольника окна, дальше, дальше к светлым стенам его помещений.............. И что-нибудь произойдёт. Может быть, грянет гром. Они трубят в рожки, оглашая лесам повеление об охоте. Они будут травить зверя,- собаки будут бежать по следу, и будут лететь под седоками лошади,- а когда вернутся, они будут спорить из-за места у огня в помещении для слуг. А он даже не заметит, что прошло сколько-то времени, такие как он никогда не замечают времени, увлекшись охотой! Когда он закрывает глаза, мне кажется, что он притворяется спящим. Иногда мне хочется сделать ему больно, чтобы черты лица его исказились, и я почувствовал силу натянутых нитей как в театре марионеток, нет, как натяжение нитей сети, в которую попался ангел! А иногда я хочу быть просто зверем, который спрятался там, где его не будут искать, в единственном месте, куда им не придёт в голову заглянуть в его спальне! И он спустится по ступеням и войдёт в помещение для слуг, и они все вскочат на ноги, увидев его, а он прошествует мимо, как будто не замечая их. Им даже не придётся произносить своих извинений. О чём-то он задумался и не замечает их. Он ушёл, и снова следует короткая борьба за место у огня, хотя и не столь бурная как в первый раз. Просто все уже отогрелись. Скоро будут звонить к ужину. И тогда я смогу уйти. Лучше бы он задёрнул шторы; они отвязывают собак на ночь. Снег метёт всё сильнее. Не нужно думать, что это условный знак - просто забыли задёрнуть шторы, и я вижу его за стеклянной бойницей окна. Он просто не заметил меня как не замечает времени в азарте травли. Он знает о моём существовании из книг, он много читает, он так много времени проводит в библиотеках замка, да, почти половину того времени, что он проводит в гимнастическом зале! Подумать только... Я уйду в глубину тьмы, где звери жадно вынюхивают запахи, и сложу себе дом из досок, которые были когда-то то ли палубой корабля, то ли подмостками виселицы, и буду шутить по этому поводу, поглощая в мрачном одиночестве консервированный ужин, разогретый кое-как над тлеющими ветками костерка, которому никак не разгореться из-за метели. Они будут спать до утра и ничего не увидят. Я буду тосковать. Он стоит, повернувшись спиной к окну, он уходит, но возвращается снова. Он вспыхивает и гаснет... Он не видит, как я схожу с ума. Может быть, ему это не понравилось бы. Он как девочка, плетущая паутину магии снов, по которой как по кровеносным сосудам циркулирует чья-то кровь, но как девочка, он застенчив и непостоянен, и каждый раз его слуги бросаются исполнять приказ, отданный им по рассеянности или застенчивости, и те многие, что живут и будут ещё долго жить по ту сторону рва, называют его тираном. А он и не заметил как уснул, и я не могу подойти к нему чтобы укрыть его пледом, отделённый от него оконным стеклом. Может быть, нужно выключить свет? Может быть, ему мешает свет? Как красивы его зелёные ноги в облегающих трико, как расслаблено его лицо, он улыбается во сне. Свет гаснет. Я не вижу его больше. Я отворачиваюсь. Я ухожу, я бегу прочь