А потом я возвращался домой, прохожие шли мимо. Я зашёл в магазин. Я вышел из магазина, ничего не купив. Я подумал, что можно взять такси, а потом, не заплатив, выйти, но я привык платить и не знал, смогу ли так сделать. Машины проезжали мимо, обгоняя меня, и навстречу. Свет обжигал резкими вспышками или был тусклым как то, что теряет очертания. Я шёл, приклеенный к своей тени под фонарями, и падал снег. Ветер был слабый. Я нащупывал в кармане оставшиеся бумажки денег. Они уже добрались до дома или ещё едут. Сегодня они ночуют у него. Если она взяла такси, то они уже дома, и он вспоминает проведённый в ресторане вечер или спит. Она взобьёт подушку и откинет край одеяла. Я тихо заскулил, чувствуя, что начинаю трезветь и замёрз. Увидев красную неоновую букву над входом в метро, я, не задумываясь, повернул к ней. В лицо ударил тёплый воздух подземки, я прошёл мимо... как они называются, эти... Эскалатор подхватил меня и повёз вниз. Я вспомнил, что забыл посмотреть название станции, но подумал, что смогу сделать это внизу, на платформе, и закрыл глаза. Я отогревался, стоя на эскалаторе, увлекавшем меня вниз. Потом я сошёл с эскалатора и пошёл по правой стороне зала. Услышав за спиной приближение шума, я подошёл к платформе. Вагоны остановились. Я вошёл. Вагон тронулся с места, разгоняясь, и провалился в туннель. Я прослушал название станции и забыл посмотреть. Я закрыл глаза.

Первое, что я вспомнил, когда проснулся, это то, как она хихикала. Я лежал и вспоминал, как она хихикала. Она поняла. Я смотрел на небо в окне. Я привык жить в гостиницах, но зачем-то поселился здесь, год с лишним назад. Почти на самой окраине города, но я говорю всем, что живу чуть-чуть за городом, так интереснее.

Это было зимой.

4

Самое трудное - это сыграть свой собственный выход, сыграть самого себя, когда ты знаешь, что тебя освистают. Молчание означает провал - мы научились этому прежде чем научиться говорить. Рассуждать о сущности перехода из жизни в смерть, стоя на краю пропасти или переживая мучительные секунды непредвиденной паузы на сцене, когда в секунды спрессованы столетия чужих жизней, это ремесло актёра. А того, кто делает это, стоя перед гильотиной, именуют героем. Но не прежде чем его голова скатится по желобу к ногам толпы. Как рассмеялся бы над этим тот древний мудрец, что стрелял из лука, стоя на краю бездны спиной к ней. Ну и пусть смеются. Самая трудная роль - это роль шута, когда смеются не над твоей маской (её воспринимают как должное), а над твоей жизнью, о сущности перехода которой в смерть так много уже сказано. Так много написано сценариев твоей казни, но никто не знает, когда и где она состоится. Для истории это не более чем эпизодическая реплика. Есть люди, для которых она - повод тебя ненавидеть, презирать, боготворить. Но некому любить мёртвого. Кроме того мальчика, что плакал на могиле госпожи Эммы. И я, Федра, должен воспевать шелест морских волн и загорелые тела гребцов, подвиги героев, бесполезные как жертвы богам, не даровавшим победы. И никогда мне не построить тот лабиринт, в глубине которого я увижу себя таким, каким я был создан, когда не было ещё ничего. И некому было сказать, что я - Федра.

Наверное, никому не понять мудрости того, кто презрел глупость. И мне в первую очередь. Я хотел бы быть глупым героем, совершающим подвиги просто потому, что он не видит их тщетности. Мне хотелось бы быть глупым как юные любовники. Что мне мудрость несчастной любви, что мне вся мудрость мира! Мне хотелось бы заболеть, чтобы можно было объяснить этот жар болезнью. И уповать на лекарства.

Всё бессвязно, а теперь уже и бессмысленно.

Мне хотелось бы быть гением, чтобы рассказывать о себе, не понимая, что всё уже кончилось. Впрочем, я гениален. Об этом написано два или три раза в респектабельных журналах, известно из вполне достоверных источников, говорят, что этого достаточно. Если я не буду допивать эту бутылку и, наконец, протрезвею, я, наверное, сумею вспомнить тот день, когда моё имя впервые появилось в программке спектакля. И на афишах.

Она обо всём догадалась.

Женщины чувствуют это чутче. Может быть, потому что меньше думают, или меньше сомневаются в своей правоте. Сомнения, которые отвечают нам прежде, чем мы снимем трубку. А он так и не понял этого. Даже если я сумею ещё дотянуться до телефона и наберу его номер, даже если он окажется дома и снимет трубку, что я смогу сказать ему? Да, я убил её.

Ну вот, всё и выболтал. Что было бы, если бы я намеревался развлечь кого-нибудь своим рассказом, как утренние газеты в день после казни развлекают читающую публику биографией казнённого. С фотографиями и комментариями. И чем-нибудь... ещё... мне нужно выговориться. Сколько уже сказано о занудстве клоунов...

О занудстве комиков.

О моей смерти.

....

Я потерпел бы полный провал, посмей я сыграть свою жизнь на сцене прежде, чем я стал тем, что они столько раз видели. Прежде чем я стал тем, кто сыграл перед ними свою славу.

Когда бы я сыграл свою жизнь прежде, чем перестал быть.

Когда бы я, всегда говоривший, что я - Федра, признался или дал понять хоть на секунду, что Федра - это и есть я.

5

Зимой они прячутся каждый в пространстве своего тепла, ограниченном стенами, за которыми голоса соседей. Они идут плотной толпой по подземному переходу или на улице, час пик, пробки на дорогах. Подслеповатые светофоры на перекрёстках, снегопад. Торопливые движения с оглядкой на часы и двери, дым сигарет в приёмных, я тоже был в поиске новых материков, в моей записной книжке ещё хранятся давно уже вышедшие в тираж адреса, телефоны, звонить по которым всё равно что продавать луну в стаканах с водой поздней ночью, когда все разошлись с праздника, и вокруг ни одного пьяного, только безбрежная пустыня парковых площадей и ровные ряды тёмных во тьме аллей, и фонари, а ты стоишь на перекрёстке под сенью деревьев там, где мигал бы глаз семафора, и продаёшь луну в бумажных стаканчиках с водой, из которой выдохся газ, и тебе зябко, вот так это глупо. Они давно все заложены-перезаложены, у них нет ничего, что они могли бы отдать тебе полностью, ничего, что принадлежало бы им всецело, они на каждом шагу должны, и некуда отвернуться, это как таблички в казённых помещениях, запрещающие, они всегда что-нибудь запрещают или говорят, что делать, чтобы быть пай-мальчиком в их глазах, слепых от рождения. Они торговали собой с азартом удачливого пройдохи в базарный день, и теперь, куда ни повернись, всё чужое в них самих, в них самих всё принадлежит другим, и они сохраняют видимость и заботятся о внешности, а когда видишь их мельком, разве видишь что-нибудь ещё? - это только их внешность, о которой они продолжают заботиться, подчиняясь правилам, которые они давно уже вольны не соблюдать за выслугой лет, но если не соблюдать их, то что же тогда останется, если не соблюдать эти правила, то как же будет вращаться Земля? Ни на кого нельзя положиться, они давно уже проданы или сданы в аренду и, шаря по песку, ищут как слепой в поиске брошенного ему куска хлеба. Кто им подаст? Вот и ищут и с робкой надеждой,- они сами знают, что надеяться не на что,- смотрят на тебя. А ты на них. И что же ты ищешь найти в них? Они высосут тебя и даже не насытятся. Они всегда голодны, даже когда им уже нечем жевать, и они смотрят глазами умирающих ящеров, наблюдающих шествие

ледникового периода, что там ещё в газетах?

Сегодня.

Сегодня уже весна, так уверяет календарь, старый как эти обои. Какой смысл менять календарь, если ничто не меняется?

Какой смысл быть умным, если окружён дураками?

Вообще, какой смысл быть умным?

- - Да никакого!

Но не всё, что бессмысленно, бесполезно, они лелеют иллюзию. Да и какая тебе разница. Если если ты спишь с женщиной, какая тебе разница, сколько раз она была замужем, и сколько у неё теперь мужей, а если ты женился на ней, какая тебе разница Для кого я всё это говорю? Надо закончить фразу. какая тебе разница, что она говорит о тебе другим. Если ты спишь с мужчиной. Я словно бы обращаюсь к темноте зала. Но они все разошлись, выпили и разошлись. А я стою под луной и жмурюсь, когда ветер ударяет мне в лицо порывом, летит снег, и я