В контре концов я добилась, что они объединились в две империи, враждующие между собой. Из истории землян я хорошо усвоила, что без постоянных войн человечество не могло обходиться, особенно вначале. Изыскивать причины раздоров мне не потребовалось - на это они оказались большие мастера. Я только следила, чтобы суслы и фильсы полностью не истребили друг друга.

Роботов, которые по моему наущению появлялись среди них, они вскоре обожествили, стали им поклоняться и даже высекали их подобия из камня. Когда по моей подсказке у них оформились религиозные верования, я разрешила жрецам навещать меня и новые указания стала давать через них. Необходимость появляться среди людей у роботов отпала-они занялись своим прежним делом.

Теперь со мной встречались жрецы. Это было взаимовыгодное общение. Они отдавали мне еретиков, чтобы я могла препарировать их мозг и брать из него информацию. Каи ни поразительно, наиболее, ценная и свежая информация содержалась всегда в головах еретиков.

Об остальном я догадался сам.

Наше появление на Карсте нарушило планы Машины. Ее переполошила мысль, что среди прибывших может найтись человек, которому известен пароль, и тогда все ее замыслы сорвутся.

Она использовала все возможности, чтобы быстрее достигнуть своего. В краткие моменты, когда ее мозг был един, она пыталась загипнотизировать Эву, меня и Герия. Один раз ей почти удалось это. Если бы я тогда не помешал Герию подключить к машинному мозгу остальные секторы человеческих знаний, неизвестно, чем бы все это закончилось для нас теперь. Другая возможность состояла в том, чтобы выманить кого-нибудь из вновь прибывших за пределы жилых секторов. А когда мы попадаем в руки фильсов или Суслов, нас объявят еретиками и отдадут в ее распоряжение - она сможет препарировать наш мозг. Она полагала, что знания, заключенные в наших извилинах, помогут ей. В жилых помещениях она не смела поступить с нами по собственному произволу.

Внутренний разлад мучительно сказывался на ее чувствительных бионных элементах. Ей приходилось отдавать распоряжения, исключающие одно другое: одна половина мозга изыскивала способы выманивать нас наружу, помогла суо лам срочно изобрести порох, чтобы можно было взорвать стену. С той стороны ей служили обе касты жрецов и вымуштрованные солдаты из армий Суслов и фильсов. А в то же самое время вторая половина мозга разрабатывала план обороны жилых зданий от проникновения в них Суслов и фильсов. Здесь в ее распоряжении состоял гарнизон роботов.

Еще раньше она подсказала суслам другой путь в хранилише через каминную трубу. К счастью, шашлыки заставили голодных лазутчиков позабыть о цели диверсии.

И все же ей почти удалось добиться своего. По неосторожности мы едва не попали в расставленную ловушку.

Впервые я выступал в роли всевышнего. Судьба фильсов и Суслов зависела теперь от меня; я мог сотворить их дальнейшую историю, как мне вздумается,-достаточно задать Машине новую программу. Из жалкого пленника я стал вершителем судеб.

Итак, что я сделаю? Прежде всего велю распустить обе жреческие касты, объединить враждующие народы, придумать для них наисправедливейшие законы... Наисправедливейшие законы! А что я сам понимаю под справедливостью?

Справедливый - прежде всего бескорыстный, неподкупный. В этом смысле все в порядке: никакой корысти у меня к фильсам и суслам нет.

Вот уж никак не думал, что мне придется рассуждать о таких высоких категориях, когда собирался в свой последний туристский поход. Гораздо больше был озабочен; удастся ли добыть подробную карту. Впрочем, будь у нас надежная карта, а не эта дурацкая схема, мы бы не полезли тогда на перевал - выбрали бы другой путь, и я спокойно бы дожил свой век на Земле.

Насколько я разобрался, у суслов, помимо жреческой касты, имеется государственный орган управления - пандус, что-то вроде парламента, у фильсов - фавория. Примерно то же, что и монархия. Монархию я упраздняю. Что касается справедливости, тут долго раздумывать нечего: нужно дать им законы, при которых все конфликты будут разрешаться в пользу большинства.

Я и не подозревал, как просто и легко стать богом. Любое разногласие разрешать в пользу большинства. Ничего более справедливого не может быть. Пусть трепещут эгоисты-одиночки, мечтающие о своей славе! Отныне на планетоиде будет восстановлена справедливость.

Завтра же с утра засяду писать свод законов. Думаю, что управлюсь с этим делом за несколько часов. А потом пойду в машинный зал, произнесу пароль, отдам ей приказ вычеркнуть из памяти всю чепуху, которой она начинена, и задам собственную программу. В маленьком каменном мешке Карста наступит золотой век.

С этой благой мыслью я заснул.

Во сне я продолжал мучиться, придумывая формулировки новых законов, какие отныне будут соблюдаться в объединенном государстве Суслов и фильсов.

Какое-то неясное сомнение все время грызло меня.

"Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех". "Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех".

Кто это сказал?

Машина.

В чем же будет состоять разница между ее, Машины, законами и моими?

Всемогущество сновидения перебросило меня через тысячи лет в мое собственное прошлое...

Я тогда учился на первом курсе университета. Жили мы не то чтобы бедно, но лишнего рубля в доме не водилось. Родители пускали квартирантов. В моей комнатушке за дощатою отгородкой поселились двое парней. Оба были приезжими, оба учились на вечерних курсах поммашинистов и работали кочегарами.

И у них, и у меня подошла пора экзаменов: я корпел над интегралами, они вслух зудили железнодорожный устав.

Правила вождения пассажирских и товарных составов странным образом сплетались у меня в мозгах с формулами начального курса высшей математики.

"Человек на путях-не препятствие",-бубнили они в два голоса.

- Что? - переспросил я.

- Человек на путях - не препятствие,- повторил один из них, Толик широколицый большеносый парень, недавно приехавший в областной центр из своего медвежьего захолустья. Толик быстро освоился в городе, даже завел себе девушку. Он вообще очень способный - такие нигде не пропадают.

- Правило,- пояснил он.

- Понятно.

У меня хватало своих забот, какое мне дело до правил, действующих на железной дороге,- на экзаменах об этом но спросят.

На беду, жесткое правило накрепко засело в башке и вспомнилось некстати.

К Толику зашла его девушка, они собрались на танцы или в кино, не помню. Мебели в нашей камврке - три койки, этажерка да крохотный столик в две доски, намертво присобаченный к подоконнику. Больше уже ничего нельзя было поместить, даже табуретки. Тося чинно сидела на Толиковой постели и, вытягивая полу юбки, старалась прикрыть коленки. От смущения и робости она не смела поднять глаза. Она тоже недавно приехала в город из деревни и поступила на курсы мeдcестер. Похоже, что у них затевалось всерьез: к тому времени, когда Толик получит диплом помощника машиниста, а она станет медсестрой, состоится свадьба.

Во всем виноват Толик: не нужно было так долго заниматься своими штиблетами. Не представляю, как он добивался безукоризненного зеркального блеска? Сапожного крема я никогда у него не видел - он пользовался слюною поплюет на носок и драит до седьмого поту. Пока он в тесном коридорчике усердствовал с сапожной щеткой, мы сидели с Тосей друг против друга. Я тоже держался скованно. Мой взгляд непроизвольно возвращался к ее коленкам- как она ни старалась, они все равно выглядывали из-под юбки. Самое удивительное, что мне вовсе не хотелось смотреть на них - так получалось. Мы оба тяготились молчанием, одному Толику было наплевать.

- Толь, а Толь...- начал я, еще и сам не зная, что собираюсь сказать.

Он оторвался от ботинка и заглянул в раскрытую дверь. Собственно, двери у нас не было, висела занавеска до полу. Он не захотел распрямиться, потому что не принимался еще за отшлифовку второго носка - его голова находилась почти у самого пола.