Я встал из-за столика. Расплатился с официанткой, усталой и истрепанной, точно старый коврик, выслушал пару дежурных любезностей и препоручил Маркоса ее заботам, что обошлось мне в несколько лишних кред. Луна, как и все домены, пользуется универсальной валютной системой, и земные деньги – русские рубли, европейские экю, американские песо или османские танги – хождения у нас не имеют. Часы инфора показывали шесть тридцать семь – еще чертова уйма времени, так что я решил присесть где-нибудь и наконец спокойно разобраться с файлами из Мерриллова аугмента, а заодно – с досье на господина майора. Объяснение Маркоса казалось таким привлекательным… так легко было свалить все на недостижимого и неуязвимого Меррилла… но что-то оставалось непонятным, неясным, вылезало из всех и всяческих рамок, пузырясь и бродя, как бракованный чумак… Короче, пентовская моя душа требовала доказательств.
И опять ничего у меня не вышло. Не успел я даже отыскать незанятую скамейку, как сигнал вызова опять навязчиво зажужжал у меня в ухе.
Я тихонько ругнулся про себя. Давненько не было у нас такого наплыва, чтобы свободных пентов дергать приходилось… Кстати, а дежурство у меня началось уже или нет?
Проверил – оказалось, уже тридцать восемь минут как идет. Пришлось ответить.
– Для тебя две новости, – бросил Вилли без предисловий, – и обе плохие. Первая – на тебе нарушение режима в отсеке 37-В-8 и вторая – тебя требует шеф.
– С чего начинать? – поинтересовался я, сворачивая к транспортеру. Оно, конечно, начальство надо уважать, но «нарушение режима» – термин слишком растяжимый, чтобы моя совесть могла чувствовать себя спокойно.
– На твое усмотрение. – Лосенок очень натурально пожал рогами.
– Тогда шеф подождет.
Я продавил телом мембрану, и неумолимо-мягкие объятья транспортной капсулы приняли меня, чтобы через сорок шесть секунд изблевать в полупустой коридор, проходящий между куполами Ахимса и Авидья.
Против ожидания, это был не кришнаитский рег. Может, когда-то здесь и обитали вайшнавы, но уже давно переехали в более обжитые места, а два купола подмяла под себя Глюколовня.
В ноздри мне ударила обычная для здешних мест вонь, с которой не справляются ни чахлые кустонасаждения, ни очистители воздуха. Пахло блевотиной, стоялым потом, дыханием множества людей, тухлыми чумаками, ацетоном, сиренью и фрамбезоном. А еще – гарью, и это меня сразу насторожило.
Выщелкивая из кобур блиссеры, я попытался через глос выйти на камеры слежения в названном Вилли отсеке – на самом деле отводке на шесть комнат в самом дальнем углу нижнего слоя Ахимсы. Ничего. Все до одной отключены.
Я ускорил шаг и через минуту понял, почему не смог дозвониться до камер. Сплюснутый волдырь на потолке, вмещавший датчики всех систем глоса, был аккуратно выжжен, на мой профессиональный взгляд, из бластера. В атмосфере висел синеватый дымок.
Мне стало худо. Одно дело – мелкое хулиганье, центровики, шваль, и совсем другое – опытные групари (ни на кого другого я погрешить не мог), настолько обнаглевшие, чтобы средь бела дня в населенной зоне плевать на Закон о разрешенном оружии. Гаузер, из которого стрелял в меня Сиграм, – мерзкая и жуткая штука, но за огнестрел у нас полагается разборка на месте. Еще неизвестно, что для меня лучше – застать преступников на горячем или упустить…
Возможно, миг малодушия был тому причиной, но, когда я ворвался в тесную комнатку, поливая все вокруг излучением, там уже никого не было. То есть никого живого, потому что два трупа мне уже ничем не могли повредить.
Я спрятал блиссеры – глупо выгляжу с оружием – и осмотрелся, параллельно записывая все увиденное в память инфора. В комнате пахло гарью, озоном и отбивными. Источники всех трех ароматов легко определялись. Горел пластиковый корпус хирургического мейнфрейма, развороченного прямым попаданием; озоном пахло после стерилизующих ламп – одна еще работала, и козырек инфора заботливо темнел, стоило мне ненароком обернуть к ней лицо; а жареным попахивал в первую очередь хозяин всего этого безобразия.
Картина складывалась не то чтобы обыденная, но вполне ясная. Распростертый на полу полуобугленный человечек в хирургических плавках – я обратил внимание, что волосы на его теле не росли вовсе, а для врачей это обычное дело – являлся, сколько я мог судить, центровиком-нелегалом, работавшим в обход групп, давно и прочно подмявших этот бизнес. Я заглянул в прозрачную кювету, где плавали комочки клонированной глии и серебряно-ворсистый нейрочип, – так и есть, нестандартная модель, совсем не похожая на тех паучков, которые я конфисковал у покойного Танкреда. Мне показалось даже, что я различаю на поверхности интелтронного ядра университетскую метку – скорей всего, этот чип начинал свою карьеру в качестве датчика-имплантата. А сидевший в операционном ложементе юнец был, надо полагать, незадачливым клиентом, польстившимся на дешевизну операции. Пожалеть о своем решении он вряд ли успел – черепная крышка была уже снята, и заряд горячей плазмы выжег большую часть мозговой ткани; обнажилась паутинная путаница нервов, тончайшие странички мозжечка обгорели и расползлись.
При таком раскладе понятны становились и мотивы преступления – дома, прикрывающие центровиков, крайне болезненно относятся к своим привилегиям, и жестокость, и наглость – групари не боятся полиции, понимая, что мы не станем всерьез конфликтовать с ними. Интересно, правда, какому именно дому мы обязаны еще двумя окончательными трупами, но выбор, в сущности, фордовский – или Карел, или Синий Дракон, но драконы всегда оставляют метку. Здесь метки не было. Значит, Карел.
Я попытался прочитать документы обоих неудачников, но чип хирурга был, судя по неаккуратному шраму на пальце, недавно удален, а интелтроника юнца выгорела от бластерного огня. Оглядевшись, я нашел два стерильных пакетика и взял образцы тканей (до жути бескровный способ описать пару не тронутых огнем пальцев) на генетический анализ – больше для проформы, чем по необходимости.
Отчет в своем излюбленном лапидарном стиле я сбросил шефу через ближайший выход в глос, к счастью, не пострадавший. На выходе из импровизированной операционной я столкнулся с двумя ремонтниками.
– Уже закончили? – окликнул меня один.
– Ага. – Я кивнул. – Кто вызвал?
– Сьюд, как обычно, – пожал плечами ремонтник. – Это все барахло вам не нужно?
Я подумал немного и, вытащив из кюветы чип, кивнул снова.
– Забирайте, – разрешил я.
Все равно ничего ценного там не было. А так ремонтники или местные нарки растащат и тела, и вещи.
Я еще не успел выбраться из Глюколовни, как мне вновь позвонил Вилли.
– Шеф рвет и мечет, – предупредил он.
– Передай, что я уже иду, – бросил я. – Пусть остынет.
От Ахимсы до купола Рейнгард можно было довольно быстро дойти пешком, но я воспользовался транспортером. Не столько ради шефа с его истериками, сколько потому, что мне ужасно хотелось узнать, что творится сейчас в Отстойнике, а больше того – что сталось за время моего отсутствия с уикканцем-оборотнем.
В обезьяннике было людно. Кто-то кого-то допрашивал, к скенеру стояла двойная очередь – пент в паре с преступником. В воздухе висели гам, ругань и миазмы. Кто-то шумно жаловался на судьбу. Я протолкался к дверям шефова кабинета (звукоизолированным) и вошел без стука.
Я еще не знал, что выговор спасет мне жизнь, прослужив серьезным предупреждением, и тихонько материл шефа, так некстати вызвавшего пред свои светлы очи офицера полиции Макферсона.
В кабинете стоял неприятный холодок. Шеф наш, Борис Педерсен, родился еще на Земле (понятия, признаться, не имею, как он сюда попал, а порыться в его прошлом все духу не хватало) и предпочитал, по его голословным утверждениям, климат родных мест. Плюс восемнадцать по Цельсию мало напоминали лапландскую зиму, но нам, привычным к постоянной температуре коридоров, этого вполне хватало, чтобы ежиться, вздрагивать, икать от холода, терять нить разговора – в общем, беседа с шефом вполне могла сойти за процедуру допроса третьей степени.
