– Не ожидал, что здесь так нарядно? – заметив, как я обозреваю интерьер холла, наклонился ко мне Евгений Валерьевич.

– Просто отвык за четыре года, – безразлично ответил я. – Куда мне сначала? В регистратуру или сразу в палату?

– В палату. Оформим все без тебя. Эльвира Васильевна, – Евгений повернулся к женщине, замершей рядом в ожидании его указаний, – проводите больного.

Я улыбнулся: «Вот так. Теперь я больной. Интересно, надолго?» И послушно поплелся за Эльвирой Васильевной по укрытому пушистым паласом коридору…

А потом все завертелось настолько стремительно, как в сказке. Меня взяли в такой оборот, как космонавта за четыре часа до полета.

В девять утра в моей палате, которой позавидовала бы и ЦКБ, объявился «художник-портретист» Александр Соломонович. Следом за ним вплыла толстая дама, катя перед собой узкую лабораторную каталку, на которой я опытным глазом определил все необходимые причиндалы для первичного обследования пациента – начиная с обычного комплекта для взятия крови из капилляра и заканчивая кардиографом. Я в это время пил жиденький чай с постными печенюшками – больше мне пока ничего не дали.

– Мое почтение, Михаил Михаилович, – тоненьким голоском пропел мой лечащий врач и протянул мне хрупкую бледную ручку. – Ах, ах, ах. Голодом морят, мерзавцы. Ну ничего, ничего. Вот сейчас возьмем у вас кровь, и все образуется. Получите завтрак по полной программе. А пока, извините, нельзя.

– Я врач и все понимаю, – я не удержался от того, чтобы не похвастаться, сдул крошки с нарядной пижамы, поставил на стол пустую чашку и покорно направился к процедурной сестре. – Здравствуйте, с чего начнем?

Толстуха смерила меня уничтожающим взором, безуспешно попыталась состроить на усатой физиономии улыбку и, забыв поздороваться в ответ, прорычала:

– С кала начнем. Посуда вам приготовлена в туалете. – И бросила многозначительный взгляд на клизму, припрятанную в дальнем углу тележки: мол, посуда, конечно, посудой, но у меня припасено и еще кое-что, если вас, больной, не приведи Господь, крепит!

Вот так, с кала и началась подготовка к превращению меня из Константина Александровича Разина в Дениса Аркадьевича Сельцова…

Была кровь из пальца и кровь из вены. Томография и рентген. Тщательнейшее обследование терапевтом и невропатологом, дерматологом и хирургом. Тесты на ВИЧ и гепатит С. Миллионы вопросов, на которые даже я, врач, от и до знающий свой организм, порой не знал, что ответить… В результате у меня создалось впечатление, что в этой клинике врачей гораздо больше, чем пациентов, и персонал, просто не зная, чем занять себя в рабочее время, готов от служебного рвения разорвать меня на части.

– Мне пункцию здесь хоть делать не будут? – к вечеру не выдержал я, наткнувшись в коридоре на Александра Соломоновича. – Не представлял, что перед элементарной операцией необходимо такое обследование.

«Художник-портретист» ангельским взором уставился мне в глаза, двумя пальчиками аккуратно взял меня за пуговицу на пижаме, помолчал, словно обдумывая ответ на сложнейший вопрос, и наконец выдал:

– Нет, Михаил Михайлович, вы заблуждаетесь. Операция совсем непростая… Позвольте. – Он забрал у постоянно приставленной ко мне медсестры Тани мою историю болезни, распухшую за сегодняшний день до невероятных размеров. – Танюша, идите в сестринскую, выпейте чаю. А вас, Михаил Михайлович, попрошу со мной.

Он проводил меня к себе в кабинет, небольшой по размеру, но столь же шикарно обставленный, как и вся клиника. Указал на одно из уютных кресел, расставленных вокруг журнального столика.

– Присаживайтесь, пожалуйста. – А сам устроился напротив меня. – Вы полистайте пока журнальчик, а я тем временем почитаю вот это. – И он углубился в изучение истории моей болезни.

Так в полном молчании мы провели не менее часа, и счастье этого маленького эскулапика в том, что после издевательств его персонала у меня не осталось сил, чтобы рыпаться и возмущаться. Я предпочел мягкое кресло и свежую прессу.

Но вот наконец Александр Соломонович отложил в сторону историю болезни и вперил в меня еще один ангельский взор.

– Михаил Михайлович, – пропел он. – Оперировать вас буду я. Через три дня, когда получим последние результаты анализов. Но я совершенно уверен в том, что они у меня беспокойства не вызовут.

– А в остальном я разве здоров? – с иронией хмыкнул я.

– Хоть в водолазы… Удивительно, что столь бурные четыре года совершенно не отразились ни на вашем организме, ни, насколько я понимаю, на психике.

– Какие четыре года? – удивленно выпучил глаза я.

– В Ленинградском СИЗО, потом на лесоповале в Ижме, – как ни в чем не бывало начал перечислять Соломонович. – Неприятное ранение в брюшную полость, легкое ранение в ногу, двусторонняя пневмония, перенесенная на ногах в осенней тайге. – Донельзя пораженный, я начал приподниматься из кресла, но эскулап остановил меня легким движением хрупкой ладошки. И я ему подчинился, опустился обратно. А Соломонович продолжал: – Поймите, я вам это перечисляю только затем, чтобы вы осознали, что сейчас мы с вами в одной упряжке. Мне полностью доверяют определенные люди, которым, соответственно, полностью доверяете вы. Ну… а если вы этого не осознаете, не поможете мне, как я хочу помочь вам, то из операции получится пшик. А в этом не заинтересован ни я, ни, тем более, вы. Так что будем партнерами, Михаил Михайлович. Или предпочитаете, чтобы я обращался к вам: Константин Александрович?

– Можете звать меня просто Миша, – растерянно пробормотал я, в этот момент безуспешно пытаясь привести чувства в порядок.

– Отлично, приму к исполнению. Но меня вы все-таки зовите по имени-отчеству. Субординация, понимаете… Теперь к делу?

Этот еврей не давал мне перевести дух. Он прессинговал против меня по всему полю.

– А-а-а… Александр Соломонович, вы меня убедили в том, что я могу доверять вам. Но-о-о… – Я не говорил. Я просто беспомощно мямлил. – Откуда у вас уверенность, что этот кабинет не прослушивается? Что то, что вы сейчас перечислили так в открытую, не станет достоянием…

– Миша, Миша, – перебил он меня. – Во-первых, насколько я успел обратить внимание, у вас начинает формироваться мания преследования. Во-вторых, я бы никогда не беседовал с вами здесь таким образом, если бы точно не знал, что отсюда не выйдет ни слова. – Соломонович вылез из кресла, подошел к своему рабочему столу и достал какой-то пакет из одного из ящиков. – Так идем непосредственно к нашему делу, Миша?

В ответ я молча кивнул. И тут же на журнальный столик передо мной спланировали две фотографии. Я наклонился вперед, взял их, снова откинулся в кресло и начал с интересом разглядывать, что же мне решил продемонстрировать «художник-портретист». То, что это будут портреты моей будущей физиономии, я уже знал заранее.

Одна из фотографий была явно увеличена с какого-то документа, скорее всего, паспорта. С нее на меня смотрело лицо мужчины лет двадцати пяти. Мне сразу пришла в голову мысль о том, что произойди вдруг подобное, так режиссер какой-нибудь постановки выбрал бы этого человека на роль испанского гранда гораздо охотнее, нежели предложил бы ему сыграть саксонского лорда. И уж никогда бы не доверил ему образ скандинава или славянина.

Без бороды, без усов, с густыми темными волосами – точно такими же, как у меня – открывавшими прямой высокий лоб. Высокие скулы. Волевой, чуть тяжеловатый подбородок. Правильный тонкий нос, длину которого на фотографии в анфас определить было бы затруднительно. Губы тонкие, а форма рта придает лицу несколько надменное выражение. И наконец глаза: расположенные под низкими прямыми бровями, они так и прожигали насквозь даже с фотографии. И даже по черно-белому снимку было понятно, что они темно-карие.

Как у меня.

– Ваши глаза, один к одному, – словно прочитав у меня на лице, о чем я в данный момент размышляю, заметил Александр Соломонович. – Словно у близнецов. И тип лица…