Следом за Сашкой пошел я по бледно-розовому коридору и, когда проходил у двери расслышал из-за нее шорох. Ни за что бы не открыл эту дверь...
Но вот и кухня: Саша включил свет и если бы кто стоял во дворе так увидел бы как во вспыхнувшем квадратном глазу задвигались два зрачка большой и маленький и уселись за стол.
Как и раньше, на столе лежали грязные тарелки, в углу под гудящем холодильником с проржавевшими боками лежала покрытая черными пятнами вилка. С сероватого потолка расползались маслянистого цвета отеки, а стена за которой должна была быть лестница рассечена была темным шрамом - туда я старался не смотреть: казалось, что шрам этот рассекает стену до самой лестницы и там, с той стороны кто-то или что-то смотрит на меня...
А я разглядывал Сашу.
Этот мальчик лет двенадцати уселся на табуретку по другую сторону стола и повернувшись ко мне в пол оборота смотрел во тьму за окном.
Он очень-очень бледен, под глазами темнела усталость, а сами глаза рассеченные лопнувшими жилками выражали тоску совсем не детскую. Он был очень худ: бледная кожа обтягивала череп, нос же, в отличии от острого и длинного носа его брата, был, что называется "картошкой". Вообще же в лице его чувствовалась, какая-то не проявившаяся еще снаружи, но уже подточившая организм изнутри болезнь.
Одет в давно не мытую, бесцветную рубашонку безрукавку. Маленькие его ручки все время скрещивались, двигались; на пальцах были обгрызены ногти. Когда он заметил мой взгляд - убрал руки под стол и спросил, негромким и очень серьезным голосом:
- Так о чем вы хотели поговорить со мной?
Странно было смотреть на этого мальчонку, и чувствовать, что пред тобой человек уже вполне взрослый, с которым и разговаривать надо как со взрослым, а не как с мальчонкой.
- Так я и шел, чтобы вас навестить... И с тобой тоже поговорить хотел, а то вчера увидел твою руку в темноте и все - ты часто так без движения в темноте сидишь?
- Часто.
Он вновь перевел печальный свой взгляд в темноту за окном.
- Сегодня не ожидал тебя на лестнице встретить. Как ты туда попал.
Саша уставился на захламленную поверхность стола и тихим, едва не плачущим голосом пояснил:
- Я плохо себя вел, шумел. Меня наказали.
- Кто тебя наказали?
- Коля.
- Брат твой, стало быть?
- Да. Да.
- Так, ясно. И часто он так тебя наказывает?
- Не знаю... нормально... Но он поступает верно - я сам виноват. Он занятой человек, а я его только раздражаю. Так случайно бывает: дверью скрипну, половицей; а бывает закашляю я рот то затыкаю, а кашель все равно рвется; высвобождать его приходится.
- Так чем же твой брат такой занятой?
Саша вздохнул и сначала слова выжимал с натугой, как-то через силу, но потом, разговорился, и слова лились из него уже бурным потоком словно плотина прорвалась:
- У него много дел... Он на самом деле нас очень любит. - он поднял на меня свои большие глаза и в них болью горели слезы. - Вот недавно совсем, упал на колени перед бабушкой, руку ей целовал, все прощенья молил. А она то его и не за что не корила, сама заплакала; так он потом и ко мне на коленях подполз и мне руку целовал и у меня прощенья молил. Он нас очень-очень любит: ни один человек на земле так другого человека не любит. Только ему все время очень-очень больно. Ему все болью отдается он мне сам так говорил. Он очень одинокий, очень, очень... Кроме нас у него никого нет, но он и не хочет никого; а мы его раздражаем, но все равно он нас любит и я его люблю, люблю!
Все это Саша прошептал, но в конце шепот его стал иступленным, истеричным.
- Так чем же твой брат занимается?
- Он все время хочет творить - он мне сам так говорил - никто ему не должен мешать, он только в тишине полной творить может... Для него главная работа это писание. - он зашептал совсем тихо, так, что я его едва слышал. - Он никому не дает читать то, что пишет и даже очень раздражается, когда подходишь к его листкам, но я видел - там стихи. Он уже много стихов написал. Но чтобы было на что жить ему приходится в театре подрабатывать: он не актер - нет... он подрабатывает там, всякие тяжести таскает, домой возвращается очень усталый, такой напряженный. Тогда у него лучше ничего не спрашивать: он будет шептать нехорошие слова, за голову схватится, дергаться станет, потом в ванную убежит; бывало оттолкнет, но он никогда меня не бил, вот за кашель мой на лестницу выставил, а потом на коленях стоял прощенья молил. Как бабушка захворала, он на работу перестал ходить - не может нас оставить. Голодаем теперь, но ничего...
- Вы, стало быть, втроем живете? А где же ваши родители?
- Не знаю...
- Как не знаешь.
- Ну, раньше мы здесь вчетвером жили. Мама, папа, Коля и я. Тогда и жильцов в подъезде много было и свет горел. Тесно, но не страшно. Потом папа погиб - мерзавцы. - он прошипел это слово и проскреб по столу сжатыми кулачками. - Мерзавцы, ночью его подкараулили. Знаете, такая шпана, подонки; подвыпили и еще деньги на выпивку нужны были. А папа не мог отдать: никак не мог, мы бедно жили, а он за два месяца зарплату нес. Бежать бросился, но их то много, молодых подонков. Догнали - вот в такой вот день все было - в грязь повалили и бить стали, и в раж вошли, остановиться уже не могли - как волки. Его потом только по паспорту опознали. - мальчик (да, мальчик ли право? Тело мальчика, а душа взрослого настрадавшегося человека) он плакал в открытую, сильно; на лице его проступили нездоровые багряные пятна с зелеными каемками. - А мама она очень любила. Не могла без него; она пить начала, очень сильно, очень много пила. Не кричала, не пела ничего, просто напьется и лежит в потолок смотрит и пена изо рта у нее идет. Через два года она умерла: Коле тогда было шестнадцать, ну а мне пять годков исполнилось.
- Так ему сейчас...
- Двадцать три исполнилось. Я ему деревянного солдатика подарил: сам из ветки выстругал... После смерти матушки него седина в волосах появилась; тогда он писать стихи стал; тогда к нам и бабушка из деревни приехала. Там, говорит, она одна и осталась: все повымерло в деревне. Молодые в городе, а старые в могиле. Страшно ей на том кладбище, вот она к нам и приехала, а деревни больше и нет... А вы спрашиваете, где сейчас мама и папа; да я не знаю. Вот Коля говорит, что в каком-то краю блаженном, но где он такой край-то не знаете вы, доктор?
