То, что тогда на пожаре он остался жив, Астахов называл не иначе как чудом. Упав с трех метровой высоты он плашмя, всем телом ударился о землю и потерял сознание. Очнулся он скоро, и первое что почувствовал — нестерпимый жар. Даже дышать было больно, горячий воздух болезненно обжигал легкие. Одежда н нем раскалилась настолько, что обжигала кожу и начала дымиться. Попробовав повернуть голову в сторону пожара Семен почувствовал такой сильный ожег, что не смог открыть глаза, а со стоном отвернувшись вплотную подполз к теплым камням скал и сьежившись там клубочком начал молиться.

— Господи, — шептал он запекшимися губами вроде бы забытые бабушкины молитвы, — отведи от меня чашу сию,… рано мне еще умирать… Бог ты мой, Никола Угодник, Эскери, бог тайги, спаси и защити!..

Сейчас Астахов был готов взывать хоть к кому, хоть к Будде, хоть к Аллаху, лишь бы он помог выжить. Сквозь треск и рев огня Семен расслышал сверху отчаянный скулеж своей лайки, но ему уже было ни до чего. Все отчаяней и быстрей шептал он свою необычную молитву: — Господи, Исусе Христе, Никол Угодник,… Эскери, спаси и помоги!..

Мысли его путались, казалось он сходил с ума от этого нестерпимого жара. И тогда организм сделал то единственное, что он мог сделать в такой ситуации — отключил сознание.

Когда Астахов очнулся было по прежнему жарко, но что-то изменилось, неуловимо, немного, но стало по другому. Несколько раз вздохнув Семен понял, что воздух уже не обжигает легкие. И снова он расслышал сверху нетерпеливый скулеж лайки, затем что-то тяжелое обрушилось рядом, и вскоре мокрый собачий язы окончательно привел его в чувство.

Приподнявшись с земли Астахов оглянулся назад и не поверил своим глазам. Пожар, сникая, уходил обратно. Последние два, три ряда деревьев стояли почерневшими, обугленными, но не сгоревшими.

«Ветер сменился, — понял Семен, и упав обратно на землю подумал, господи, кого ж теперь благодарить: Тебя, Николу Угодника, или Эскери?»

Странно, но этот вопрос с навязчивостью мании преследовал его еще долго. Он брел по выжженой земле по колено в горячей еще золе, чувствуя боль в ногах от раскаленных сапог, временами скрипел зубами трогая обгоревшее лицо, а сам дума именно об этом: кого из богов благодарить за свое чудестное спасение? Как понял потом Астахов это было чем то вроде краткого помешательства. Долгие часы он не мог думать больше ни о чем, только об этом. К вечеру он окончательно впал транс, весь мир качался у него перед глазами, выгоревшая, почерневшая тайга еще больше угнетала его сознание. Он и сам не заметил как бросил карабин и пошатываясь брел не понимая куда и зачем. Бог оберегал его и на этот раз. Охотни благополучно обошел все многогчисленные ямы заполненые еще горячими углями, падение в них было бы смертельным для него, даже если бы он смог выбраться, но получил бы такие ожоги, что протянул бы недолго и умирал долго и страшно. Уже в темноте он свалился с откоса и закричал во всю глотку, но не от боли, а от неожиданности и счастья. Холодная вода таежного ручья мгновенно привела Астахова в себя. Он долго лежал в воде, чувствуя как вода холодной рукой массирует его измученое тело. Каждая клетка его организма впитывала эту живительную прохладу, а над головой невероятными бриллиантами сияли тысячи и тысячи звездных алмазов…

На следующий день Семен два часа шел обратно по своему следу в поисках карабина. Хорошо еще что его следы хорошо различались на обугленой земле. Астахов поразился что он прошел мимо стольких ям-ловушек, по косогорам и оврагам, та где и в памяти то пройти было сложно чтобы не упасть.

«Видно действительно бог вел меня за ручку, — думал он с тоской, разглядывая выжженый пейзаж. — И все-таки кого благодарить мне за спасение?»

Компромисное решение пришло само собой: «Воздам всем по заслугам, и Исусу, и Эскери, и Николе Угоднику. Только бы добраться до людей.»

После этого к философским проблемам он больше не возвращался, и найдя карабин отправился дальше, на Юго- Запад, туда, куда дул вчерашний спасительный ветер.

На вторые сутки он вышел к большой реке, и пробираясь вдоль берега стал невольным свидетелем спасения Золотова и Степаныча от чудовищной смерти под многотонной массой залома. Даже повидавшего виды Астахова поразила жуткая картина этой природной катастрофы.

«А их бог видно тоже любит, — подумал он, рассматривая две маленьких фигурки на другом берегу реки. — Ну что ж, далеко нас господь не разводит, даст бог и еще свидимся». И nunrmhj двинулся вдоль берега, приглядывая среди выброшеног рекой наносник бревна для будущего плота. Надо было как-то перебираться на противоположный берег.

Дождь перестал идти еще через сутки. Путь Золотова и Степаныча по прежнему шел через вымершую тайгу, и они дошли до какого то предела физических сил. Золотов потерял в реке свою фуражку, истрепанная куртка была надета на голое тело, но еще трудней пришлось Степанычу. Ботинки его сгинули где то на дн реки, штаны пошли на веревку, хорошо еще синтетическое трико прикрывало ноги полковника от многочисленного сушняка. Что бы хоть как-то предохранить ступни, он оторвал рукава куртки и обмотал их остатками самодельной веревки. Получилось что-то вроде «обмоток» времен первой мировой войны.

— Дожили, — пробормотал он, рассматривая свою обновку, — сейчас про нас можно песни петь, «Бежал бродяга с Сахалина»… И как ты мои ботинки не мог удержать?

— Ты на моем месте тоже не мог бы их спасти, — раздраженно ответил Золотов, все поглядывая на серое небо. — Черт знает что, то сушь на неделю, то дождь на три дня. И эта вымершая тайга… Как по огромному кладбищу идем. Ты помнишь Арлингтонское кладбище в Вашингтоне?

— Нет, я там не был. Зыбун тогда с тобой ездил.

— Вот оно похоже на эту тайгу. Белые кресты ровными рядами, и больше ничего.

— Ладно, пошли, только Егорыч, подыхать будешь, завещай мне свои башмаки.

Золотов зло сплюнул в сторону.

— Ну у тебя и юмор пошел, господин полковник.

— Полковник кончился, да и господин скоро, похоже, тоже.

Тронувшись с места Степаныч запел было мелким, дребезжащим голосом:

— «Славное море, священный Байкал…», — но быстро скис и дальше уже шел молча.

В эту ночь Золотову показалось, что он уже не увидит рассвета. Не было никакой защиты от дождя, они прикорнули сидя около большого, высохшего дерева и за ночь не проронили ни слова. Холод пробирал, казалось, до самой души. Тел оцепенело, уже не хотелось никуда идти, думать, шевелиться, да и жить тоже. Ночь казалась соизмеримой с вечностью, и когда серый рассвет потихоньку начал вытеснять черноту ночи, Золотов удивился что еще жив, может дышать, шевелиться, да и просто жить и думать. Когда рассвело настолько, что можно было без проблем идти пробираясь через буреломы, финансист с трудом встал и тихо обратился к своему спутнику.

— Пошли, Степаныч.

Тот не ответил, даже не пошевелился, пауза затянулась и Золотов испугавшись наклонился над полковником, протянул руку, чтобы тряхнуть его. Но в этот момент артиллерист открыл глаза и медленно повернул голову в его сторону. Выглядел полковник ужасно: серое лицо, впавшие щеки, кое где клочками торчала седая двухнедельная щетина, большой, водянистый ожег на левой щеке, сгоревшие брови и ресницы еще больше подчеркивали эту жуткую ассиметрию его лица. Но больше всего финансиста поразил взгляд телохранителя — бессмысленный, мертвый.

— Пошли, Степаныч, — снова повторил он.

— К-куд-аа? — странно растягивая звуки еле слышно отозвался onkjnbmhj.

— Вперед, куда же еще.

— З-зачем? — все с той же странной интонацией спросил Степаныч.

— Пошли, хватит задавать идиотские вопросы! — уже с раздражением ответил Золотов. — В дороге согреемся.

Но полковник по прежнему не сделал даже попытки встать, и даже снова закрыл глаза.