На закате солнца на дворцовой площади перед белокаменным дворцом еще раз раздались ликующие крики сарбазов, напоминающие конский храп и ржание, ликование знаменовало совершившуюся казнь, голова поэта отделилась от тела и покатилась по земле, палач сложил у ног окровавленную секиру, но народ, который согнали на казнь их любимого поэта, молчал, народ не издал ни звука. И старый, и малый, и девушки, и молодые женщины, - все будто онемели вдруг, а случайно уцелевшие добрые, молодцы, уцелевшие по трусости, в тот миг, когда палач занес секиру и вскрикнул "Яалла!", вышли, пятясь, из толпы и скрылись.

Казнь свершилась, и повелитель встал.

- Визирь! - сказал он. - Ты видишь, поэт даже рта не раскрыл!

- Он проглотил со страху свой язык, этот гяур! - склонившись в поклоне, сказал визирь и, смеясь, погладил свою длинную бороду.

- А народ? - сказал повелитель. - Ты видел этот народ, старик? Никто не издал ни звука!

Государь зло засмеялся и обратился к войску:

- Вы были свидетелями этой казни, знайте же и помните: пока в утробе людей живет боль страха, а в сердце недуг славы, можно казнить в день хоть сто поэтов, никто не дерзнет вмешаться!..

Ликующие крики вознеслись к небу, как столбы дыма от горящих деревень, и смешались с белыми облаками. Усталые от долгого пути облака сгрудились в одну кучу и поплыли к вечным снегам на вершинах гор.

Государь, окруженный знатью, военачальниками и стражниками, похожими в своей походной одежде на черных ос среди раззолоченной свиты, ступая ногами в бархатных туфлях по желтой палой листве, вернулся во дворец, где в посольском покое столы уже были накрыты для пиршества, и скривился, от запаха еды; после лихорадки у него пропал аппетит, и от запаха пищи его мутило.

Государь вина не пил, но дозволял пить за праздничным столом всем, кто того желал; население завоеванной страны славилось искусным виноделием, и сейчас виночерпий разливал пирующим красное, как кровь, и густое, как дошаб, вино из ханских погребов.

И никто, хотя у каждого под взглядом повелителя, в котором было столько омерзения, холодел затылок, не мог устоять перед сладостным, пьянящим зельем, все пили и ели плов с жареными фазанами, хотя сам государь еще и куска не взял в рот. Пальцы и бороды у всех засалились от жира, и скопец Энвер смотрел на них со смятением и укоризной, но государь поднял руку, разрешая виночерпию заново разлить вино по чаркам, пусть пьют, думал повелитель, пусть сполна насладятся радостью победы, не я, они будут гореть в геенне огненной. И государь, чего никогда с ним не случалось, в третий раз поднял руку, давая знак виночерпию по третьему разу разнести вино, и виночерпий, женоподобный юноша, наполнив чарки и вихляя задом, еще раз обнес пирующих.

Повелитель сидел, уставившись взглядом в пространство, мимо жующих и чавкающих ртов, но, посмотрев на них, на своих вельмож, отяжелевших от еды, с багровыми от гяурского вина лицами, хмельными глазами, на осоловелых, неподвижных, снова почувствовал позыв к тошноте. Пришла пора кончать застолье. Надо выйти в сад подышать воздухом, зажечь свечи в опочивальнях и отправиться на покой.

Государь встал.

Но дьявол вильнул-таки хвостом, исполнил последнюю мечту безъязыкого поэта, канувшего в преисподнюю, и визирю, рискуя честью и жизнью, пришлось приблизиться к прогуливающемуся в ночном саду повелителю и ужасной вестью нарушить очарование этой осенней яркозвездней ночи и благорасположение государя. Он предчувствовал, что все, что съедено-выпито, у него боком выйдет, а главное - он лишится радости обладания пятнадцатилетней девушкой, которую вымыли в горячей воде с настоем пахучих трав и, как парного цыпленка, уложили в постель в одном из потайных дворцовых покоев; от служебных треволнений визирь начисто терял свое мужское достоинство. Со страхом визирь сообщил государю, что придворный астролог покончил с собой.

- Что?! - грозно переспросил повелитель, не поворачивая головы.

- Астролог покончил с собой, великий государь, - с поклоном повторил визирь, и длинная его борода мотнулась, как тряпка.

Государь, в который уже раз за сегодняшний день, ощутил позыв к тошноте, медленно повернул голову и посмотрел на визиря с таким бешенством, что тот снова заскулил, как щенок.

- Причина?!

Визирь молчал.

- Старик, причина?! - государь вытянул руку по направлению к визирю, разогнул и согнул указательный палец; несчастному старику показалось, что мимо пролетела летучая мышь. Скопец, Энвер в ужасе оттого, что визирь застыл в неподвижности и не двигается, слегка подтолкнул его сзади.

И тогда визирь, опомнившись, повалился наземь и крепко обнял ноги повелителя.

- Клянусь творцом этой ночи, клянусь единым богом и святым его пророком, я ничего не знаю, великий государь! - сказал он и жалобно заплакал.

- А я знаю! - с тихим бешенством выдохнул государь, и все застыли на местах, а у скопца Энвера засвербило от боли в ногах, казалось, что в пятки ему воткнули по раскаленному шилу.

- Я знаю! - повторил государь и пинком отшвырнул визиря прочь от себя. - Я знаю цель этого старого пса! Он исполнил свое желание и подмешал яду к моему торжеству, этот старый уж, рожденный из змеиного семени. Он отравил мне победу!

Государь замолчал. Тошнота подступила к горлу, гнев и ярость так его обессилили, что он едва держался на ногах. Он посмотрел на скопца Энвера, и тот, по глазам поняв, что дело худо, подошел к повелителю, готовый поддержать, если надо. Но в этот момент послышался громкий женский плач.

- Что это?! - вздрогнул государь.

Один из военачальников сорвался с места и, вернувшись, доложил:

- Великий государь, это старая женщина оплакивает поэта.

- Заткните ей глотку! - сказал повелитель, заложив руки за спину и повернул ко дворцу. Скопец Энвер засеменил за ним.

... Военачальник, широкоплечий, приземистый человек лет тридцати-тридцати пяти, с узкими щелками глаз из-под сросшихся бровей, вышел из сада, прошел дворцовую площадь и поднялся на холмогорье, так ярко освещенное луной, что казалось, стоит день. Старая женщина с непокрытой головой стояла на коленях и, раскачиваясь иссохшим телом, причитала.

- Женщина! - позвал военачальник, нависая над нею горой. - Замолчи и ступай к себе домой!

Старуха, - подняв голову, не разобрала, кто стоит перед ней.

- Сынок, сказала она замогильным голосом. - Не мешай мне, дай мне горе свое выплакать, дело это богоугодное.

Военачальник усмехнулся, взял нагайку из-за пояса и легонько, для острастки, ударил по худым плечам старой плакальщицы... Старуха, бабка Уфлама Гасыма, давно заждавшаяся смерти и пропевшая самую горестную заплачку по любимому народом поэту, упала и испустила дух. А плач ее, последний плач покоренной земли, растекся в тонкую длинную нить, протянулся через горы и долы и запутался в камнях Пещеры Дедов, и из камней сорвался вздох, и вздох тот превратился в ветер, и ветер пошел на людей.

"Да пресечется род ваш, твари двуногие!".

... Пришла беда - отворяй ворота, как грянет, так валом и валит, сестра!..

Вздох, сорвавшись из глубин Пещеры Дедов, вознесся к небу, превратился в белое облако, которое растаяло над вечными снегами и градом посыпалось вниз, рождая странный глухой звук - то ли вздох, то ли проклятье, не, разобрать, и в тот же миг изо всех горных расщелин и трещин потекли, взвихряясь бурунами и поднимая ледяной шорох, черные потоки, густые, как, мед. Никто в мире не видел такого густого черного цвета.

Отвесные скалы, впитавшие в себя за миллионы лет тьму-тьмущую безлунных ночей, возвращали миру мрак. Из Пещеры Дедов доносился непрерывный шорох, белые облака караванами выплывали наверх, таяли над ледниками, подпирающими небесный свод, превращались в град и били в скалы, от этих звуков все кругом содрогалось и стонало, тьма-тьмущая ночей теперь не кружила, не вилась, она текла мощными потоками, снося вечные ледники, грозя затопить без следа злосчастную землю. Ветер, дующий из Пещеры Дедов, убыстрял эти темные, ледяные потоки и наполнял окрестности страшным гулом.