"Да пресечется род ваш, твари двуногие!".

... За разноцветными стеклами шебеке, которые вдруг потеряли оттенки и стали сплошь густого черного цвета, сорвался воющий ветер, в посольском покое стало нестерпимо холодно, и государь, нагнувшись с трона к скопцу Энверу, схватил его за руку и вскрикнул в страхе:

- Что это, Энвер?!

Но скопец Энвер не расслышал государевых слов, вой ветра, сотрясавшего стены дворца, заглушил их.

- Ты что-то сказал, господин мой?

Энвер встал, обнял государя и прижал его голову к своей груди. Государь поднял голову, оглядел стены и вскрикнул. Забыв про обжигающую боль в ногах, скопец Энвер тоже посмотрел на стены; от ужаса глаза его округлились и полезли из орбит: прямо на глазах исчезла яркоцветная стенная роспись с позолотой эмалью, стены покрывались инеем. Он дотронулся до стены и отдернул руку - стена обледенела. И скопец Энвер закричал не своим голосом, и в миг, когда ветер достиг небывалой силы и заглушил все живые голоса на земле, взмолился: "Возьми сначала мою жизнь, всевышний, и уготовь ему место в раю!".

Потом он взял государя за руку и молча повел за собой к задней двери покоя, вывел его в узкий коридор и открыл тяжелую железную дверь, ведущую на узкую витую лестницу, которая терялась глубоко внизу.

- Куда ты ведешь меня, холоп?! - закричал государь.

- Наверху оставаться нельзя, спустимся в подземелье.

Но они снова не расслышали друг друга. Государь заглянул в преданные глаза скопца и понял, что если кто и спасет его от нежданного и немыслимого бедствия, так только его верный слуга. Он кивнул в знак согласия, и скопец Энвер прошел вперед и повел его за собой по длинной узкой лестнице: в самом низу, когда в лицо им дохнуло сыростью и затхлым, застоявшимся воздухом, он понял, что скопец привел его в дворцовое подземелье. На краткий миг ему вспомнились раскрытые глаза человеческих и конских трупов на поле боя, в которых застыли крупные, как яблоки, звезды. Страх обуял повелителя, и впервые в жизни он не сумел скрыть ужаса и взмолился скопцу Энверу:

- Не веди меня в подземелье! Не хочу!

Сверху донесся грохот взрыва, что-то похожее на мощный камнепад, на яростную сшибку скал, страшный гул пронзил им уши до самого мозга, оба в один миг поняли, что это рухнул белокаменный дворец, не выдержавший ударов ураганного ветра. Государь молчал. Скопец Энвер поцеловал ему руку.

- Пойдем, нам негде больше укрыться, пока не утихнет ураган.

Государь свесил голову и отдался во власть скопца Энвера. Следуя за ним, он прошел в темноту подземелья, и за тяжелой железной гремящей дверью увидел в углу лысоголового ушастого человека с ястребиными глазами без ресниц, который когда-то в другом подземелье другого дворца, исполняя чью-то волю, оскопил его - пятилетнего мальчика и собственной кровью окропил ему лицо. Государь явственно ощутил тепловатую влагу этой крови на своем лице и поднял руку, чтобы отереть ее, но ему уже не хватало на это сил.

Скопец Энвер, который прошел вперед и, высекая кресалом огонь, искал свечу, вернувшись, взглянул на побелевшее лицо государя, схватил его за руку и увлек за собой дальше в подземелье, втянул в глухую комнату и захлопнул тяжелую, скрежещущую дверь.

В углу подземелья неярко горела свеча, и государь стал было отходить от обуявшего его ужаса, но увидел, что и тут стены покрываются тонким льдом, и; дрожа от свирепого холода, прижался к скопцу Энверу:

- Что за бедствие, Энвер, что за несчастье?!

- Это все ветер, проклятый ветер, ты не бойся, не бойся...

- Мне холодно, брат! - государь заплакал, и слезы посыпались у него из глаз.

Он обхватил себя руками, чтобы унять дрожь, но озноб не отпускал его.

- Мне холодно! - повторил он шепотом, и скопец Энвер, взглянув в глаза ему, сказал в сердце своем: "господи, уготовь ему место в раю!", ибо в государевых глазах не было ни гнева, ни желчи, не было скорпионьего яда, они были прозрачны, как глаза пятилетнего мальчика.

- Сейчас, сейчас! - сказал скопец Энвер и уложил его на низенькую тахту, стоящую в углу, где горела свеча.

Он уложил государя на голую, без матраца и подушки, тахту, развязал свою широкую опояску, смотал ее и подложил вместо подушки под голову государя, потом снял с себя абу и укрыл его, сам лег и прижался к нему, моля всевышнего помочь ему перелить все свое жизненное тепло в остывающее тело господина.

- Что за холод, аллах! - бормотал государь. - Ноги мои, ноги! Сними с них гири, я не могу пошевелить ими!

Энвер тоже не мог пошевелить ногами; превозмогая мучительную боль, он поднял голову и увидел, что оба они обледенели по колено. Стены были покрыты ледяной коркой и такой же коркой покрывались их тела; в свете одиноко горящей свечи лед отливал красноватым цветом.

Когда лед покрыл их тела до самого горла, государь прохрипел:

- Доброй смерти тебе, Энвер!

- Смерти навстречу, государь, - ответил скопец Энвер, и слова его тотчас обледенели в воздухе.

Глаза скопца Энвера остались раскрытыми.

Вскоре в обледеневшем медном подсвечнике обледенели и свеча, и пламя свечи, и красноватая ледяная сосулька, отвалившись от корня, упала на обледенелый пол и раскололась.

А наверху лежала страна, погребенная под толстой коркой льда. В мертвой тишине ледяного царства, чуть-чуть позлащенного холодным осенним солнцем, в обледенелом золотом тазу лежала мертвая голова казненного поэта и широко раскрытыми глазами созерцала этот обледенелый мир.

Сладок дневной сон, больной и не помнит уже, когда он в последний раз так спокойно спал. Тысяча благодарностей Марку Георгиевичу, много лет жизни и всяческого благополучия. Сколько врачей ходило к больному, а Марк Георгиевич, не мудрствуя лукаво, взялся и вылечил, в кратчайший срок избавил его от злостной лихорадки.

Больной, открыв глаза, посмотрел на потолок, широко зевнул и в самом что ни на есть прямом смысле этого слова ощутил себя счастливым. Нельзя человеку терять надежду, надо хвататься за нее, думать о завтрашнем дне, о будущем, нельзя жить вчерашним, это обходится дорого, потому что у человека есть только настоящее и будущее. Время не стоит, оно течет, только вперед, и человеку, как бы ни сбивала его жизнь, 'следует подчиниться единонаправленному течению времени. Больной улыбнулся. Крепко выспаться после вкусной бозартмы и проснуться с такими мудрыми мыслями - это тоже совсем-совсем недурно. Вот уж, действительно, в здоровом теле здоровый дух. Больной сел в кровати, свесил ноги, нашарил на полу шлепанцы, потом встал, надел халат и взглянул на часы. Он проспал ровно два с половиной часа. Странно, что Замина не разбудила его. Он подошел к окну, раздвинул портьеры и посмотрел сквозь запотевшее стекло во двор. Погода хмурилась, собирался дождь, на сильно облетевшем тутовом дереве кое-где на ветках еще желтели крупные листья, черно зияли раскрытые мусорные баки в мусоросборнике с развалившейся крышей, двор смотрел бесприютно. Вот если бы ко всему сейчас была не осень, а весна, подумал больной.

Кому как, а для него нет поры глупее осени. Осень - это как насморк, притупляет человека, делает его нечувствительным, каким-то оцепенелым. Горе тому, кто осенью окажется один в поде или в лесу...

Дверь за спиной скрипнула, это вошла Замина.

- А-а, встал, наконец.

Она подошла, посмотрела в отечное со сна, но ясное лицо мужа и, застилая постель, сказала:

- Звонили. Завтра в полдень тебя вызывают к Мухтару Керимли. Кажется, совещание.

Больной, услышав "звонили", вспомнил, что во сне слышал звон колокольчиков, но как ни старался, не вспомнил, что ему снилось. Стало быть, и днем снятся сны, не только ночью, но дневные сны, должно быть, легкие и добрые, потому что эта бодрость, эта душевная ясность", больной был в этом убежден, от приснившихся ему звуков колокольчиков.

- Что же - пойти мне? - спросил больной у жены.

- Конечно! - удивленно посмотрела на него Замина. - Пойди покажись, порадуй друзей, позли врагов. А если совещание окажется долгим, скажешься нездоровым и уйдешь. - Замина критически оглядела мужа. - Утром побреешься, наденешь новый костюм, белую сорочку я тебе накрахмалю и выглажу.