- О чем?

- Не знаю. Так, о всеобщей гибели и о своей тоже.

- Как тебе понравилась наша деревня? - спросил Паша, терзаемый смутной какой-то, неясной мыслью.

Настя засмеялась:

- Понравилась. Вся в цвету. И еще, знаешь, за целый день не услышала слова "деньги", а в городе - без конца.

"Вон оно что. Она видит иначе, иначе, чем я..."

- Ты - необыкновенная. И ты нужна мне.

Он крепко обнял ее, и так, обнявшись, они сидели долго. Потом она отлучилась к себе - видимо, сказаться тете Нюре, - вернулась, и они пошли в дом. Не включая света, нырнули на кровать. О, сколько раз этот страстный огонь сжигал его, но еще никогда - вот так, дотла, целиком выветривая из жизни. Любимая, прежде и всегда, наконец-то я обрел тебя и, обладая тобой, - обладаю миром. В апогее страсти - полное беспамятство: нет у меня души только тело. И, уже остывая от объятий, снова пережить нарождение себя. Что же это плачет и болит в сердце? Младенческая моя душа, где же ты таилась? А вот и рассудок возвратился: Настя - не девушка, жених-то был не платонический. Да, секс прочно вычеркивает из жизни. Прочно, но временно.

- А ты знаешь, что секс - это временная смерть?

- А у нас что - секс? - она приподнялась, опираясь на локти. Сияли во тьме глаза.

Рассеянный ветвями подступившего сада ночной свет нежным квадратом лег на пол. Простучал, оглушив, поезд, и из глубины, из невозвратно утраченной чистоты подступили слезы.

- У нас страсть.

Он гладил и целовал лицо, шею, плечи, и все драгоценней, драгоценней становилась она для него, так что этого уж и невозможно было вынести. Она была дана ему, и он брал ее, уже горько предчувствуя цену и расплату, которая перечеркнет его свободу и, может быть, его самого.

- Ты служил в армии? - неожиданно спросила она.

- Нет. Сначала я был кормильцем: у меня бабушка была очень больна, а мать... одним словом, отсутствовала. А потом... документы терялись. Но мне только двадцать пять.

- Я буду тебя ждать, - прошептала она, обнимая его, - буду ждать.

Паша погрузился в сон, словно нырнул, и сразу наплыла картина: размазанные грязные пятна слюдянисто-белого - град, недавно выпавший и тающий, сырой. И свет - серый, почти черный. Ночь. Ну да, ночь. Черно-белая, со многими оттенками в спектральной растяжке от черного цвета к серо-белому не цвету - свету. И предметы какие-то чересчур правильные: кубы, параллелепипеды... А на их фоне мятутся пятна - деревья, кусты. Самое ужасное в этой картине - ощущение живой реальности. И звук: кап-кап-кап... Течет, струится вода. Ладно бы мучила жажда, а сейчас прижми к губам колючие ледышки или, еще лучше, набери их в котелок - пусть растают, процеди через бинт - доступный фильтр - и пей, пей... Батюшки, да это же солдат! И форма на нем. Зачем ты тащишься, пробираешься к пробитой трубе? У тебя с собой целых три котелка. Зачем, солдат? И тут же Паша ясно вспомнил - вот так сон! - договоренность: от источника питаются два отряда - наш и чеченский. Сегодняшней ночью наша очередь, и, несмотря на неожиданно выпавший град, солдат с тремя котелками пробирается к сочащейся, струящейся трубе.

"Андрюха! - громкий шепот откуда-то спереди. - Ты?!"

Солдат поднял голову:

"Я!"

И тут же выстрел-хлопок, выдох - прочистила горло снайперская винтовка. Голова поникла. Котелки звякнули друг о друга. Ноги несколько раз дернулись. Через минуту - пауза, провал во времени, казалось, оборвался сон, но нет, продолжился: к солдату подкралась тень. И вновь хлопок, внятный, громкий, с другой стороны. К трупам быстро скользнули три человека и поволокли их в укрытие. Когда стало можно не опасаться, один из солдатиков (такая же одежда, что на "водоносе") забормотал:

"Эх, Андрюша, говорил я тебе, говорил, Андрюша: перемирие кончилось!.. Говорил?.."

Другой солдат перевернул вражеского снайпера и целеустремленно выворачивал карманы и прощупывал подкладку защитной (расцветка другой армии) куртки:

"Гляди-ка - доллары..."

Захрустели бледно-зеленые бумажки. Остальные двое тут же подтянулись к сослуживцу.

"Поделим?"

"А то!"

"Паспорт! - еще одну добычу выудил из-под подкладки солдат, открыл корочки. - Остап. Имя чудное. Хохол".

"Браток-славянин", - сплюнул курносый, в испачканной шапке, опиравшийся на винтовку.

А тот, кто оплакивал убитого друга, схватил паспорт и начал его рвать в мелкие клочья:

"Предатели!.. Я их ненавижу больше, чем чеченов!.."

"Водонос" созерцал немигающими глазами серую муть ночи - и Паше невыносимо хотелось вырваться из клещей сна... И сон оборвался.

Приподнявшись от подушки, Настя смотрела Паше в лицо. Уже пробуждаясь, уже шагнув из сна в явь, он прошептал ускользающей реальности:

- Предатель.

- О чем ты?

- Сам не знаю.

Отчего-то ему не хотелось посвящать ее в этот сон. Будто бы последняя близость между ними поставила преграду и именно с половой любовью, с сексом связано было слово, которое он сейчас выдохнул. Любовь делает тебя уязвимым, опасайся ловушки. О, если бы можно было выстроить в единую спасительную концепцию все смутные страхи и ощущения! Но мозг здесь бессилен. Или бессилен только безумный, уязвленный злом мозг? И конечно, бес одолел и снова дернул за язык.

- Откуда я знаю их имена?

- Что ты говоришь, Паша? - в ее голосе тоже зазвучал страх.

- Не бойся. Я абсолютно здоров, - нагло и утешительно соврал он, просто припомнил одну историю про предательство. Про братьев по крови: Остапа и Андрея. Приснилось. Не знаю почему.

- А, это! - Она облегченно засмеялась, но дальней, напряженной струной отзывалась фальшь в этом смехе, и Паша почуял эту фальшь. - из Гоголя. Там еще прекрасная полячка была, из-за нее все и произошло.

- Ах вот оно что!

Ну вот все и объяснилось, приплелся и выплыл откуда-то Гоголь. Слава Богу, классика не имеет отношения к современности, это замшелый, запечатанный временем, омертвевший кирпич.

- А ты знаешь, что во мне есть польская кровь? Когда-то моих предков сослали из Польши, они служили тут железнодорожниками и породнились с местными.

- Так вот почему ты необыкновенная - из-за тебя тоже возможно предательство.

Он хотел спросить, как звали ее жениха, но тут Настя сама поцеловала его, он задохнулся от счастья, сердце застучало бешено, сомкнулись объятия. Да, с ней или через нее плелась удавка для него, и все было связано: страсть - предательство - смерть, и все это было сильнее Паши и побеждало его, но сдавался он добровольно.

Они вновь любили друг друга и заснули в предрассветных сумерках, обессиленные. А когда Паша окончательно пробудился, солнце уже глядело в окошки и по стене напротив бежала сквозная тень от колеблющейся под ветром листвы.

Настя исчезла, но утро было прекрасное, все обновлено любовью и ее присутствием в мире. Радуясь своей молодости и силе, и солнцу, и свежей листве, он вскочил и выбежал в сад. Момент был удивительный, и это осознавалось отчетливо. Сейчас можно было начинать жизнь с нуля, в простоте, не отыскивать смысл, а жить, как этот сад, готовый приносить плоды. А кто не принесет плода - будет уничтожен.

- О Господи! - проговорил Паша, память не отступала, - а что положу я, что положу я на чашу доброделания?

Выпрыгнули следом за порывом отчаяния фигурки с оружием в руках: снайперская винтовка с оптическим прицелом... и выстрел. Конец.

- Но почему Остап и Андрей?

И вовсе это не из Гоголя, потому что не Остап был предателем у классика. Все перевернуто в очередной раз, и снова дразнит меня насмешник хозяин мира сего.

Наползло облако, закрывая собой солнце, в приотворенную калитку заглянула Виктория Федоровна. Заметив Пашу, вошла, сунула в руки сверток:

- Я пирогов напекла тебе на дорогу.

- На дорогу?

Он забыл напрочь о том, что уезжает, уезжает сию секунду, покидая Настю и кровным образом связанную с ней историю предательства. Искусная ловушка поймает пустоту, а он, он - свободен.