– Так или иначе, – решительно сказал Харкорт, – я считаю, что Шишковатый прав. Надо двигаться вперед как можно быстрее. Как насчет этого, Гай? Осилишь?

Аббат с трудом поднялся.

– Осилю, – сказал он. – Хуже всего эта проклятая мазь, которой вы меня вымазали. До сих пор еще жжет.

– Раны были довольно глубокие, – сказала Иоланда. – Через некоторое время ты весь одеревенеешь. До тех пор нужно пройти как можно дальше.

– Тогда давайте трогаться, – сказал аббат. – Вопрос в том, в какую сторону.

– По-прежнему на запад, – ответил Харкорт, надеясь, что не ошибся.

Задолго до того, как село солнце, принялся моросить дождь, мелкий, но равномерный и непрерывный. Судя по всему, он зарядил до утра, а то и на весь следующий день. Путники занялись поисками места, где можно было бы укрыться на ночь, но не могли найти ни пещеры, ни заброшенной крестьянской хижины, ни ветхого амбара или навеса, ни даже густого сосняка, который хоть на самом деле и не защищает от дождя, все же может послужить хоть каким-то укрытием.

После нескольких часов ходьбы аббат начал спотыкаться. Ноги его то и дело подкашивались, он что-то бормотал на ходу и, казалось, временами переставал понимать, что происходит. Иоланда шныряла впереди в поисках хотя бы относительно сухого места, а Харкорт и Шишковатый вели под руки шатавшегося аббата.

– Надо бы ему прилечь, – сказал Шишковатый. – Он весь горячий и раскраснелся. Видно, что горит в лихорадке. Я был прав, у этой гарпии на когтях и зубах был яд.

Но это еще не все, подумал Харкорт. У них так и не было возможности просушить одеяла, высохшие накануне ночью во время грозы. Теперь они еще больше вымокли, и не во что было завернуть аббата, когда его начинал бить озноб. Можно было, конечно, развести костер, потому что даже в самую дождливую погоду всегда найдется немного сухого хвороста, но им нужен был не просто костер. У них на руках был больной, который нуждался в уходе, а обеспечить ему уход они не могли.

«Все идет не так, как надо, – думал Харкорт. – С самого начала все шло не так, как надо. Мы с аббатом гонимся за несбыточными мечтами. А другие двое отправились помогать нам в этой бессмысленной погоне. Иоланда – потому, что ее приемные родители с незапамятных времен служат Харкортам, а Шишковатый – из любви к старику, который ему больше чем брат, и ко мне, которого ребенком качал на коленях. Гай ищет кристалл Лазандры, в котором, если верить легенде, заключена душа святого, но нет никаких доказательств того, что такой кристалл существует на свете, что в нем заключена какая бы то ни было душа, не говоря уж о душе святого. А я, Чарлз Харкорт, гонюсь за воспоминанием о женщине, которая скорее всего вот уже семь лет как мертва и лица которой я уже не помню».

Не так давно он запретил себе поддаваться сомнениям, но сейчас сомнения его одолели. Наверное, их порождали дождь, моросивший не переставая, промозглая сырость в воздухе, наступавшие сумерки. Но как он ни пытался с помощью логических рассуждений отогнать тоску, сомнения не уходили.

«Я ничего не знаю, – говорил он сам себе. – Я не могу ничего решить. Прав я или нет? Правы мы все или нет? Не лучше ли было нам оставаться дома? Нужно ли было нам, увлеченным эмоциями и надеждами, пускаться в эту авантюру?»

Аббат покачнулся и начал падать. Харкорт попытался удержать его, но рука его соскользнула. Шишковатый, все еще держа аббата под руку, тоже упал на колени, не выдержав его веса. Лежа ничком, аббат продолжал бормотать что-то невнятное. Попугай взлетел с его плеча и кружил над ними, оглашая воздух отчаянными воплями.

Шишковатый поднял голову и взглянул на Харкорта.

– Мы должны что-то сделать. Надо найти место, где можно укрыться от дождя и согреть его. Иначе ему конец.

Дождь по-прежнему падал на них косыми серебристыми струями. Вдруг в серебре мелькнуло что-то белое, и они увидели, что перед ними стоит Иоланда, промокшая до нитки и еще более тоненькая, чем всегда: пропитанный влагой плащ на ней не драпировался складками, а облепил ее стройную фигурку.

– Я нашла укрытие, – сказала она. – Там, в глубине леса, есть хижина. Из трубы идет дым, а в окне виден свет.

– А кто там живет? – спросил Шишковатый. – Чья она может быть?

– Неважно, – сказал Харкорт. – Чья бы ни была, мы займем ее на эту ночь. Бери его за ноги, а я за плечи. Мы его понесем.

Нести аббата было нелегко – весил он немало. Его свисающий зад то и дело задевал за землю. Но они, согнувшись под его тяжестью, кряхтя и задыхаясь, тащили его дальше и дальше. Время от времени они клали его на землю, чтобы отдохнуть, но ненадолго, а потом снова поднимали, чтобы пронести еще немного.

Наконец они увидели за деревьями огонек и вскоре подошли к двери хижины. Опустив аббата на землю, они остановились, и Иоланда постучала в грубо сколоченную дверь. Хижина была жалкая, кое-как сложенная из неотесанных бревен и жердей, с одним-единственным окошечком. Когда-то оно было застеклено, но несколько стекол разбилось, и проемы были забиты кусками дубленой кожи. Сбоку торчала грубая глинобитная труба, из которой поднимался дым.

Иоланда постучала еще несколько раз, но никто не выходил. Наконец дверь чуть приоткрылась, и в щели показалось чье-то лицо. Но щель была такая узкая, что разглядеть, кто стоит за дверью, было невозможно.

– Кто там? – послышался шамкающий, дрожащий голос. – Кто стучит ко мне в дверь?

– Путники, которые нуждаются в убежище, – ответила Иоланда. – Один из нас болен.

Дверь приоткрылась шире, и стало видно, что за ней стоит древняя старушка, вся седая и с таким сморщенным лицом, что сразу было видно: зубы у нее давно выпали. Одета она была в какие-то лохмотья.

– Смотри-ка, тут девчонка, – сказала она. – Вот уж не думала, что ко мне может постучаться девчонка. А кто-нибудь еще с тобой есть?

– Нас четверо. Один из нас болен.

Старушка распахнула дверь.

– Тогда входи, дитя мое. И остальные тоже пусть войдут. Старуха Нэн никогда не отказывает в крове тем, кто в нем нуждается. Особенно больным. Заходите и садитесь поближе к огню, а в скором времени я вас чем-нибудь покормлю, хотя за вкус не ручаюсь.

Харкорт и Шишковатый подняли аббата и внесли его в хижину, а старуха Нэн закрыла за ними дверь. Хижина была крохотная, но все же немного больше, чем она казалась снаружи. В очаге пылал огонь, рядом лежал запас дров. Пол был земляной, и в стенах зияли огромные щели, в которых свистел ветер, но у огня было тепло и сухо. Перед очагом стоял единственный плетеный стул, а у стены – убогая низкая кровать. В углу был большой, прочный стол, на котором валялись миски, кружки и несколько ложек; там, где стол упирался в стену, лежали стопкой несколько свитков пергамента.

Старуха, что-то приговаривая про себя, семенила впереди Харкорта и Шишковатого.

– Положите его вон туда, – сказала она, указав на кровать, – и снимите с него мокрую одежду. Я сейчас найду овчины, чтобы его укрыть. Бедный человек, что это с ним?

– Мадам, его укусила и поцарапала гарпия, – ответил Шишковатый.

– Ох уж эти злобные твари. – воскликнула старуха Нэн. – Они хуже всех. Такие грязные, что даже дотронуться до них смертельно опасно, и воняют за версту.

Харкорт и Шишковатый уложили аббата на кровать, и старуха Нэн, разглядев его; удивленно сказала:

– Да он из духовных! Как же это его сюда занесло? Здесь таким, как он, вовсе не место.

И она поспешно перекрестилась.

– Он здесь по богоугодному делу, – объяснил Харкорт. – Он аббат из аббатства, что на том берегу реки.

– Аббат! – воскликнула она. – Аббат у меня в доме!

– Ты что-то говорила про овчины, – напомнил ей Харкорт.

– И то правда, – спохватилась она. – Сейчас принесу.

Шишковатый раздел аббата, и старуха Нэн, принеся откуда-то несколько овчин, одной из них обтерла его досуха, а остальными укрыла.

– Он или спит, или в бреду, – сказал Шишковатый Харкорту, – Все время что-то бормочет.