Однажды Юлия взяла меня на этюды, в парк. По дороге к нам пристала Инесса, она была трезва и весела. И пока Юлия рисовала, а я го-ворила:
- Не похоже!
Инесса Донова рассказывала:
- Я пришла на работу восстанавливаться, в театр. "Возьмите, - говорю, обратно. Хоть в уборщицы!" А они мне: "У нас все занято!" Тут я вижу у завхоза на столе книжка моя, а завхоз у нас новенький, меня не знает. "Возьмите назад, - говорю, - а то мне жить не на что! А я вам книжку подпишу!" Завхоз рассмеялся, открыл первую страницу, а там - моя фото-графия и подпись: "Инесса Донова. Стихи". Он мне: "И правда ты. Ладно, будешь опять в гардеробе работать!" Тогда я ему на книжке написала: "Работодателю от благодарного поэта!"
Этой же весной я встретила мать Анжеллы Городиновой, она груст-но посмотрела на нас с Костей Котиковым, а мы перепугались, думали, она нас ругать будет за Анжелку.
- Давай не будем Анжелку сегодня бить, - шепнул мне Костя Котиков.
И я шепнула:
- Давай!
Но ее мать ничего нам не сказала. Тогда мы стали считаться: я, Анжелла и Костя Котиков:
Со второго этажа
Полетели три ножа.
Красный, синий, голубой,
Выбирай себе любой!
И я тут же крикнула: "Красный!", Костя следом за мной назвал: "Синий", Анжелле достался голубой. Я продолжала:
Если выберешь ты красный,
Будешь девушкой прекрасной!
вышла я.
Если выберешь ты синий,
Будешь девушкой красивой!
вышел Костя Котиков.
Ну а если голубой,
Будешь девушкой хромой!
осталась Анжелла.
И мы с Костей весело засмеялись и побежали в разные стороны, а Анжелла неуклюже бежала за нами и никого не могла догнать.
Через несколько лет Юлия уехала учиться в Москву.
Бабка Марина сказала:
- Что ты в Москву ринулась? Чем тебе здесь плохо?
- А что мне здесь, - ответила Юлия, - только в туалете повеситься или спиться на пару с Инессой Доновой! А там я или прославлюсь, или так и останусь ни с чем!
- С Богом! - сказала бабка Марина.
Она и уехала.
Потом я встретила Инессу Донову на улице. Она была в грязно-белой цигейковой шубе без пуговиц, в домашнем халате и рейтузах. Она держала полиэтиленовый мешок с бутылками и отбивалась от двух ментов.
- Мои, мои это бутылки! - с мольбой говорила она.
Один из ментов лениво потянул ее за рукав.
- Не трогайте мой маскировочный халат!
Инесса смотрела на проходящих своими замутненными неподвижными глазами, и вдруг она увидела меня.
- Оля, Олечка! - позвала она.
И тогда мне стало очень стыдно, что она меня знает, и я быстро-быстро прошла мимо, так даже и не взглянув в ее сторону...
А бабка моя Марина сорока пяти лет пела в самодеятельности и вышла замуж за полковника. Он приходил к нам всю зиму с букетами гладиолусов в запотевшем целлофане. Бабушка готовила ему винегрет и котлеты, он садился за стол и молча смотрел по телевизору военные парады, а по воскресеньям водил нас в сквер к могиле Неизвестного солдата.
И вот как-то в августе мы сидели на балконе, все трое, и ели арбуз, шумно заглатывая сок. Корнелий Корнелиевич сказал:
- Ну, Марина, решай: или ты сейчас выходишь за меня замуж и мы едем в Москву, меня переводят по службе, или ты остаешься здесь, и я еду один.
Бабка Марина сидела напротив него, надушенная духами "Кармен", в белых туфлях на каблуках, в сером шерстяном платье, с ресницами, вычерненными в парикмахерской, и с огромным ломтем арбуза, на мякоти которого полукругом отпечатались следы ее зубов.
- У меня ребенок, Неля, - сказала она нерешительно.
- Мы поедем втроем, - отчеканил полковник. - Ребенок пойдет в хорошую школу! - и после паузы добавил: - В Москве!
- Я согласна! - сказала бабка Марина.
И как я радовалась тогда, что мы едем в тот же город, в котором потерялась Юлия...
Сегодня бабка моя Марина кормила меня за завтраком кислым творогом и бледным чаем из плохо вымытой чашки. И я думала, как она с тех пор изменилась. Она еще больше растолстела, и волосы перестала красить, так что они торчали у нее седыми клочьями, и так же торчали ее редкие ресницы вокруг серых прозрачных глаз. Дома она ходила в грязном халате и вытянувшейся кофте, а когда я говорила ей:
- Сшей себе что-нибудь!
Она отвечала:
- Мне ничего не надо!
И если в моей комнате громко играл магнитофон, то она всегда врывалась ко мне, вытягивала руку ладонью вперед и кричала, блестя железными зубами:
- Музыка твоя у меня вот где сидит!
Вот такой стала моя бабка Марина. Она словно бы забыла все то, что знала раньше, и скудными стали ее чувства.
Она сидела напротив меня, навалившись локтями на стол, и выковыривала из кастрюли гречневую кашу.
- Ты грубая стала, Оля, - сказала она мне. - Совсем со мной не говоришь.
- У тебя пятно жирное на кофте, - сказала я. - И волосы в глаза лезут.
Она посмотрела на меня своими желтовато-серыми глазами, похожими на слюду в разводах, к ее сморщенному подбородку прилипли комочки варе-ной гречки.
- Я уйду в свою комнату, если хочешь, - мягко сказала она. - Если тебе неприятно!
Если бы она закричала на меня, столкнула бы со стола кастрюлю с гречкой от старческой неуклюжести, мне было бы лучше, а она ответила мне просто и печально, сама сознавая свое безобразие, и ее глаза на бело-розовом сморщенном лице стали совсем прозрачными.
- Да сиди уж, - сказала я. - Только рот вытри!
Она послушно вытерла подбородок рукавом кофты.
- Помнишь, как мы жили? - спросила она.
Я промолчала. Она продолжала, так и не дождавшись ответа:
- Корнелий сказал мне как-то летом: "Поедем на юг! Куда ты хочешь?" "В Сочи, Неля", - ответила я. И мы поехали на Кавказ...
И она в сотый раз рассказывала мне про то, как в парке ходили павлины, а местные хохлы выдергивали у них перья из хвостов и продавали на пляже... И я подумала: "Вот в юности, да даже не в юности, а пятнадцать лет назад, она была красивая, был полковник, Кавказ, парки с павлина-ми, а сейчас передо мной сидит толстая опустившаяся старуха, ест из кастрюли мокрую гречку и рассказывает мне историю, которую я давным--давно знаю наизусть, только для того, чтобы хоть на миг поймать мое внима-ние". И она мучила меня такими разговорами, и я ее избегала...
- А я сначала не хотела уезжать с Корнелием, - продолжала бабка Марина. - Думала: вот я уеду в чужой город, а здесь все наше останется, наш дом, даже мебель, Корнелий велел не брать. А на кладбище - моги-лы всей нашей семьи: моих мамы и папы, твоей матери, тети Павлуши. И я думала: "Как же я здесь все это оставлю и уеду в другой город! Там чужая жизнь, там все чужое!" Тогда было смутное время, мы в церковь не ходили, считали за стыдное, но я решила Люсю и всех остальных отпеть на прощание. Про Люсю-то я знала, что она не отпетая, а про остальных - как узнать? Я спросила священника, он хороший там у нас был, отец Александр: "Не знаю я, кто отпет, а кто нет". А он мне: "Господь вас рассудит..." Тут я согрешила, не поверила. "Как же это Он меня рассудит?" - и усмехнулась даже. А ночью мне Люся приснилась и папа мой. "Отпой нас", - просят, да так жалобно. Люся моя совсем спокойная стояла, а вот папа мучился... Но когда их отпели, я успокоилась, и уезжать с Нелей стало легко, как в юности...
