- А что вы делаете? - спросила она.
- Что надо, - сказали мы. - Бензином дышим!
И я вдруг увидела, что у нарядной Анжеллочки из-под кримпленовой юб-ки - ботинки разного размера, и один - на плоской подошве, а другой - на высокой, с каблуком.
- Почему у нее один ботинок маленький, а другой - такой? - спросила я у Кости Котикова.
- У нее ноги разные...
- Да, - кивнула Анжелла. - Это специальные лечебные ботинки, чтобы вторая нога выросла до первой!
- Пусть покажет ноги, - сказала я Косте.
- Покажи ноги, Анжелка!
- Пойдемте, - согласилась она.
Мы сели на лавочку во дворе, и Анжелла послушно расшнуровала ботинки. Две детских ножки разного размера, и у левой - чуть тоньше щиколотка.
- И все? - разочарованно спросила я.
- И все, - ответила Анжелла.
- Она уродик, - решил Костя.
- Все говорят, что, когда я вырасту, я буду нормальной!
- Не будешь, - сказала я и потрогала мизинчик на маленькой ножке. - Так и останешься, пока не умрешь...
- Такое не проходит, - сказал беленький Костя, брезгливо кривя губы.
- Я все маме расскажу, - решила Анжелла, сдерживаясь, чтобы не зарыдать.
- Не рассказывай, - запретил хорошенький Костя. - А то мы тебя набьем...
Тогда Анжелла зарыдала и стала натягивать носок на замерз
шую ногу, и вдруг вскрикнула, показывая пальцем под скамейку. Под скамейкой валялся дохлый котенок. Маленький серый котенок. Совсем как живой, только не шевелился.
- Я его еще вчера видел, - сказал Костя. - Он живой был.
- Интересно посмотреть, что у него внутри,- сказала я. - У них внутренности не такие, как у людей. По-другому устроены.
- А как посмотреть? - заинтересовалась Анжелла, так и не обувшись.
- А вот как, - и Костя принес кирпич. Он бросил кирпичом в брюшко ко-тенка, котенок подскочил от удара, как будто бы ожил, и на асфальт брызнули желтые кишки.
- Еще, - попросила я. - У него должны быть и другие внутренности: сердце там разное, желудок.
- Еще, - попросила Анжелла.
Костя снова занес кирпич над животом котенка, но тут к нам подошла Юлия. Она внимательно смотрела на двух белокурых голубоглазых детей, и на мои острые татарские глаза, и на разутые ножки Анжеллы Городиновой разных размеров, и на желтоватые внутренности котенка на асфальте.
- Пойдем со мной, - сказала мне Юлия.
- Я больше не буду, - уперлась я.
- Пойдем, я тебе что-то скажу!
- Не ходи с ней, - угрюмо шепнул мне нарядный Костя.
Но было поздно. Я уже спрыгнула со скамейки и послушно плелась за Юлией.
- Ругать будешь? - спросила я.
- Не буду, - ответила Юлия. - Запомни: нельзя смотреть на то, что не показывают!
- Интересно же!
- Тебе интересно, а другим - обидно!
- А я тебя знаю, - сказала я. - Ты над нами живешь. Ты пьяница!
- Это неправда.
- Ты не моя мама?
- Нет...
Так в моей жизни в первый раз появилась Юлия.
- Ты к ней не ходи, - недоверчиво сказала мне бабка Марина. - Она совсем бесстыжая и пьет много...
Но потом сама, когда уходила на ночное дежурство, она медсестрой была, или на танцы в "Дом офицеров", отводила меня к Юлии. Мы сидели у нее на кухне с голубым кафелем, с пестренькими занавесками на окнах. У нее на столе была цветная клеенка, вся в круглых пятнах от чашек с кофе, две герани на подоконнике и один алоэ. Бабка Марина говорила не раз:
- Она хорошо живет. У нее вон даже кафель на стенах!
Бабка Марина была блондинка, волосы ее слегка вились, она по старой моде выщипывала брови в ниточку, ресницы чернила в парикмахерской, рот красила сердечком, и на узких, слегка припухлых пальцах носила два кольца одно золотое с рубином, другое тоже золотое, с сеточкой по золоту вместо камня. И походила она на открытки к Восьмому марта послевоенной поры.
- Юлочка, - ласково просила бабка Марина, - я опять в ночную... Ты посидишь с ней?
Среди грубой фаянсовой посуды со штампом "Общепит" на полке у Юлии стояли тарелки с фазанами японского фарфора и серебряные ложки. Я сидела на табуретке, и мои ноги в войлочных тапочках до пола не доставали, только до нижней перекладины. Она кормила меня с ложки:
- За бабку Марину!
- За Костю Котикова!
А я дула в тарелку, чтобы бульон скорее остыл. Потом она наливала мне горячее молоко в чашку с отбитыми ручками, потому что была зима, а она не хотела, чтобы я простудилась. Себе в тарелку Юлия кружочками нарезала репчатый лук, и когда от высокой сибирской красавицы Юлии за версту разило репчатым луком, бабка Марина говорила:
- Брызгайся духами, Юлочка, или хотя бы одеколоном "Гвоздика" душись для запаха!
Юлия была художницей; когда она рисовала что-то, я почти всег-да говорила:
- Не похоже!
Но потом добавляла из вежливости:
- Красиво...
К Юлии часто приходили ночные гости, они сидели на кухне, пока Юлия укладывала меня спать, а после душилась "Гвоздикой". Я притворя-лась, что сплю, а сама пыталась подслушивать их разговоры, но до меня долетали только отдельные слова. И вот однажды я придумала притвориться спящей, а сама тихонько из коридора следила в дверной проем, что происходит на кухне. К Юлии пришла тогда Инесса Донова, дурочка все-го нашего района, она часто побиралась у молочного магазина, и бабка Марина всегда ей давала двадцать копеек. У нее было небольшое птичье личико и блестящие умненькие глазки. Когда я встречала ее, я почти всегда понимала, пьяная она или нет. Дети обычно этого не понимают. Просто когда она была пьяная, ее ясные глаза мутнели и смотрели в одну точку, а лицо у нее было очень подвижное, и поэтому странно было смотреть на эти дергающиеся черты и остановившиеся глаза.
- Инесса, - спросила Юлия. - Зачем ты выпила мой одеколон "Гвоздика"?
- Я здесь, пожалуй, прилягу, - ответила Инесса, укладываясь под батареей.
Как-то с бабкой Мариной мы стояли в очереди за молоком. Молоко тогда давали по карточкам. Я вертелась.
- Это дочка ваша? - спросили из очереди.
- Нет, внученька!
Юная была у меня бабка, что и говорить...
А на улице, у магазина, как раз сидела Инесса Донова с девочкой лет десяти. Она стояла в теплом шерстяном платке и в резиновых сапогах. С печальным личиком. И мне даже стало приятно, что у нее такое печальное личико, и я решила во всем на нее походить и точно так же, как она, спряталась за рукав бабки Марины, а дома я стала наряжаться перед зеркалом, привязывала ленты и шарфы к своим коротких волосам и гово-рила, что это косы. На что бабка Марина говорила: "Не морщи лоб", а я отвечала: "Так печальнее!"
