Позднее, завернувшись в шали с шелковыми кистями, они стояли у открытого окна, с наслаждением вдыхая свежий воздух и любуясь ночным небом над Парижем. Мерцающие огоньки прорезали тьму. Некоторые из них, выстроенные в линии и петли, словно серебряные и золотые бобы, были газовыми светильниками улиц и набережных Сены, другие, рассыпанные в беспорядке, по-видимому, служили бодрствующим или тайно действующим. Все вместе они создавали над городом рассеянное свечение, разгонявшее черноту ночи. Неясные силуэты зданий вырисовывались на фоне неба, словно на рассвете. Но настоящий рассвет еще не наступил, хотя был близок, слишком близок.

— Я хочу запомнить наш старый Париж таким, каким вижу его сейчас, — тихо произнес Аллин печальным голосом. — И я хочу запомнить тебя такой, как в этот момент, — нежной, красивой, с распущенными волосами.

— Не говори так, — взмолилась Вайолетт, поворачивая к нему голову, покоившуюся на его плече, и прикладывая пальцы к его губам. Слова Аллина напомнили ей о предстоявшем расставании, о котором она еще не готова была думать.

Он схватил ее руку и прижал к своим губам, а потом к своему сердцу. Его грудь высоко вздымалась от волнения. Наконец он отпустил ее руку и обнял за талию, сначала широко расставив пальцы, а потом мягко сжав их на теле так, словно хотел вобрать в свою ладонь всю ее и удержать возле себя.

— Ты так красива, так нежна и прекрасна! — хрипло прошептал он, почти касаясь губами ее лба. — Я люблю тебя, и буду любить всегда, как любил все эти долгие недели. Верь мне, прошу тебя, верь. Бывало, стоя перед мольбертом с кистью в руке, я смотрел на тебя, восседающую на возвышении, и вынужден был отворачиваться, чтобы снова и снова напоминать себе о реальности, иначе я мог бы наброситься на тебя и взять силой прямо там, на полу.

Вайолетт потерлась лбом о подбородок. Дрожащим голосом она призналась:

— Иногда, когда я сидела там на помосте, я хотела, чтобы ты это сделал.

— Но разве я мог?.. — Он сжал ее в своих объятиях.

— Мог бы ты? — Ее тело заныло от предвкушения его ласк.

— Если это то, чего ты хочешь. Если твое желание таково же, как мое.

— Теперь, — томно прошептала она, — я желаю того же, чего и ты. Теперь и всегда.

Повторяя ее имя как победную песнь, он отнес ее на руках на помост и, положив там, опустился рядом с ней на колени. Они не чувствовали ни стыда, ни угрызений совести, они были единым целым. В любви и страсти они наслаждались каждым пролетевшим мгновением и не могли отличить одно от другого, настолько неповторимо и прекрасно было каждое из них.

Неумолимо наступил рассвет, и ночь окончилась. Аллин помог Вайолетт одеться, затянув на ней корсет, застегнув пуговицы, завязав юбки, расправляя их поверх кринолинов. Своей щеткой в серебряной оправе он расчесал ее спутанные волосы, пока она стояла к нему спиной, высоко подняв голову, чтобы позволить стянутой корсетом груди вдыхать воздух.

Держа на руке тяжелую прядь ее блестящих волос, он вдруг выдохнул:

— Давай уедем вместе куда-нибудь.

— О, Аллин, — прошептала она, глядя на него затуманенными от слез глазами.

— Ты согласна? Если это мое желание?

Она медленно повернулась к нему и встретилась с ним взглядом.

— Я люблю тебя, — с трудом проговорила она.

На лице его было написано страдание. Он опустил руку, и пряди волос, которые он все еще держал, упали мягкими кольцами на ее платье. Срывающимся голосом он сказал:

— Ты любишь меня, но замужем за другим человеком. Это совершенно невозможно.

— Но Гилберт тоже любит меня. — Вайолетт отвела взгляд.

— О да, конечно, разве может он тебя не любить? Но насколько сильно?

Она медленно покачала головой, не соглашаясь с ним.

— Нас связывают обещания.

— До тех пор пока смерть не разлучит вас, — закончил он за нее и убедительно добавил:

— Я мог бы убить его… на дуэли чести.

Вайолетт подняла голову. Глядя ему в глаза, она взяла его руки и погладила большими пальцами мозоли от шпаги на его ладонях.

— Если бы ты мог это сделать, ты не был бы тем человеком, которого я люблю. Так же, как и ты не мог бы любить меня, если бы я неуважительно отнеслась к данному мною перед богом обещанию.

— Я думаю, что ты нас обоих недооцениваешь.

— Возможно, но это ничего не меняет. Он вздохнул, стараясь взять себя в руки.

— Я надеюсь, что мне повезет и он вернется домой раньше тебя и будет… холоден к тебе.

На это ей нечего было ответить.

С мукой на лице Аллин молча спустился с ней по лестнице, молча подсадил ее в экипаж. Всю дорогу к гостинице он держал ее за руку и, казалось, не замечал черной коляски, которая вслед за ними отъехала от его дома и сопровождала их карету до самого крыльца. Вайолетт тоже ничего о ней не сказала. Теперь это не имело значения.

Аллин хотел войти в гостиницу вместе с ней и проводить ее до дверей номера, но Вайолетт не разрешила ему. Она не забыла его реплики насчет дуэли и не исключила такой вероятности. Только она может предотвратить ее, но это будет труднее, если Гилберт и Аллин встретятся лицом к лицу.

Он уехал, потому что Вайолетт попросила его об этом. Она подождала, пока ой сядет в карету, проводила ее взглядом и, повернувшись, вошла в гостиницу, дверь которой держал для нее распахнутой ночной портье.

Дверь гостиной была открыта, в комнате царили мрак и тишина. Вайолетт долго стояла, прислушиваясь. Вдруг ее сердце оборвалось от испуга: она почувствовала запах табака. Красный огонек светился в том месте, где у открытого во двор окна стояло кресло. Крупный силуэт Гилберта вырисовывался на фоне светлеющего неба. Когда он заговорил, его голос хрипел от негодования:

— Ты вовремя пришла, моя дорогая женушка.

— Да, я… — Она запнулась.

— Избавь меня от объяснений, пожалуйста. У нас нет на это времени. Хорошо, что ты бодра. Я посвятил последние часы размышлениям о том, что нам пора ехать в Швейцарию. Мы уезжаем сегодня же, как только соберемся.

В Швейцарии Гилберт старался не вспоминать ту ночь и не давал Вайолетт говорить о ней. Всякий раз, когда она заговаривала об этом, он переводил разговор на другую тему или просто вставал и уходил. Похоже, он старался делать вид, что ничего не произошло. На людях он был заботлив и внимателен к ней по любым пустякам, как прежде. Наедине же он наказывал ее холодной вежливостью, угрюмым молчанием и неустанно-бдительным присутствием.

В Женеве Гилберт купил ковры и карманные часы для себя, украшенные альпийским пейзажем, а также огромный, похожий на гроб ящик, оказавшийся комодом для приданого, про который Гилберт сказал, что он подойдет для спальни его жены. Еще он купил часы с кукушкой, предназначавшиеся для удовольствия Вайолетт, но они показались ей безобразными.

Они поселились в маленьком домике в окрестностях Люцерна и каждый день гуляли по цветущим альпийским лугам, где паслись коровы с колокольчиками, серебряные перезвоны которых далеко разносились в чистом воздухе под прозрачным синим небом. Эти горные прогулки могли бы быть приятными, если бы не Гилберт, превращавший их в проверку выносливости. Он сердито шагал впереди большими шагами, сбивая своей тростью траву и цветы и покрикивая на Вайолетт, если она отставала. Когда над вершинами гор появлялись облака и начинался дождь, он отказывался укрываться от него и продолжал идти по грязи и лужам, не оглядываясь назад и не заботясь о том, поспевает ли за ним жена.

По вечерам они ужинали в ресторанах, съедая достаточное количество пищи, лишенной вкуса без приправы общения. Потом они возвращались в свой домик, где Вайолетт читала или вязала, а Гилберт делал вид, что просматривает газету, тогда как на самом деле наблюдал за ней, неотрывно глядя на нее поверх газеты. Иногда она часами выдерживала его буравящий взгляд, не желая быть побежденной. Иногда уходила в спальню, забиралась в кровать и долго лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами, стараясь ни о чем не думать и ничего не вспоминать.