Разбудили Мурзина соловьиные трели. Птаха сидела, казалось, прямо на крыше автомобиля и заливалась так громко и самозабвенно, что захватывало дух. Кондратьев тоже не спал, он осторожно, чтобы не скрипнуло, опустил ветровое стекло. Повернул голову, приложил палец к губам и улыбнулся счастливо.

За стеклами была серая муть раннего рассвета. Ветки кустов плотно обнимали капот, и Мурзин досадливо подумал, что перестарался в темноте, заехал в самую гущу.

— Как поет, мерзавец! — шепотом сказал Кондратьев. — В струну вытягивается. А весь-то — с мизинец.

В открытое окно сразу навалились комары, и пришлось отмахиваться, шевелиться, хлопать себя по щекам. Соловью это не понравилось, недовольно тренькнув, он умолк. Подождал немного и зашуршал крыльями, улетел.

— Ну, поехали. Теперь я за руль.

Через несколько минут они снова мчались по шоссе, казавшемуся в рассветной мгле серой аэродромной полосой. С полчаса ехали в молчании. Потом Кондратьев резко потряс головой.

— Усну, чего доброго. Ты не молчи, говори что-нибудь. Расскажи об этом нашем курьере.

— О Сереге? Хороший мужик.

— Это я слышал. Расскажи, чего не знаю. Мысли его, интересы, пристрастия…

— Интересный человек. Любит пофилософствовать. Какие-то у него свои теории, разумеется, по его мнению, новые и, разумеется, глобальные.

И он начал излагать теорию Новикова о наследственности людей и обществ, о родовых и территориальных общинах, которой Сергей морочил ему голову до полуночи.

Кондратьев слушал не перебивая, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.

— Интересно? — спросил Мурзин. — Вы так задумались.

— Думы мои о знакомом гаишнике.

И он рассказал историю, типичную для российских дорог. Однажды его остановили на дороге, как ему показалось, без каких-либо оснований. Стареющий, полноватый гаишник долго рассматривал документы, которые Кондратьев подал, не вылезая из-за руля, как это принято на Западе, походил вокруг машины, подумал и объявил, что полагается штраф за пересечение сплошной линии на дороге.

— Во-он там, — сказал, неопределенно махнув рукой в пространство.

Бросив планшетку на капот, он начал выписывать квитанцию штрафа. Ручка его плохо писала, и он все время тряс ею.

— Почему бы вам не выйти из машины? — раздраженно сказал гаишник.

— Не привык. На Западе это не принято. Но если нужно…

— Ничего, сидите.

Кондратьев достал свой тонкий фломастер, протянул в окно.

— Возьмите, это лучше пишет.

— О! — восхитился гаишник, возвращая фломастер. — Пишет, как по маслу.

— Оставьте себе. Надо же вам чем-то писать.

— Спасибо. Но штраф все же полагается.

— Ну, раз полагается…

Он оплатил выписанную, отнюдь не малую сумму, не глядя сунул квитанцию в карман и уехал, сразу решив, что вскоре приедет сюда еще, специально.

В следующий раз гаишник взял штраф, не выписывая квитанции. Еще через несколько дней Кондратьев сказал, что рублей у него нет, только доллары. Гаишник взял их, не поперхнулся.

Так они познакомились…

— Вот о нем-то я и думаю. Если он на посту, то оторвемся.

— От кого? — удивился Мурзин.

— Оглянись. Сдается мне, это та же машина. Узнаешь?

Он притормозил, чтобы провериться, и синий «Москвич», тащившийся следом, тоже сбавил скорость.

— Что и следовало доказать, — удовлетворенно хмыкнул Кондратьев.

Некоторое время они ехали молча, внимательно наблюдая за «Москвичом». Затем увидели впереди стеклянную будку поста ГАИ. Кондратьев подрулил к нему, вышел. По тому, как он беседовал с толстым гаишником, Мурзин понял: им повезло.

— Порядок, — сказал Кондратьев, снова садясь за руль. — Минут двадцать он их промурыжит. А там нас ищи-свищи… Ну, чего испугался?

— Почему испугался?

— По глазам вижу.

— Похожая машина. Правда, не больно-то ее тогда разглядел… Я все думаю, чего они меня не угрохали? Не для того ведь отключили, чтобы спокойно поспал дорогой.

— Машина — это, может быть, совпадение.

— Не верю я в совпадения. Случайности — это, говорят, проявления непонятых закономерностей. А? Как думаете?

Кондратьев думал так же.

В Москву они въезжали по Дмитровскому шоссе, отмахав лишние километры по кольцевой дороге. На площади возле железнодорожной платформы Лианозово, где по случаю утреннего часа пик было полно народу, Кондратьев остановил машину, сказал:

— Потопчись тут. Я приеду через полчаса.

И уехал, ничего не разъяснив. Вернулся он через сорок две минуты на другой машине. Это тоже были «Жигули», но не первой модели, как прежде, а восьмой, и не бежевого цвета, а тускло-зеленого.

— Теперь нас не больно-то сыщешь, — сказал удовлетворенно. — Садись, поехали.

— Куда теперь?

— Разве я не сказал? К Маковецкому домой. Звонить — только спугнуть. Лучше прямо заявиться с утра пораньше. На правах друга дома.

— Вы все-таки думаете, что он? — спросил Мурзин, когда они выбрались из толчеи городских автобусов, заполонивших площадь, выехали на Алтуфьевское шоссе и влились в густой поток машин, мчавшихся на отовсюду видный ориентир — Останкинскую телебашню.

— Думаю, друг Саша. Кое-что даже знаю.

— Мы же дружили… Зачем ему?..

— Вот это и есть главный вопрос. Наш интерес к архивным материалам, что хранятся у бывших коллег в Германии, очень кому-то не понравился.

— Но как узнали?..

— Ну-у, неужели это надо объяснять? Тебе-то?!

— Беру вопрос обратно. Извини.

Кондратьев удовлетворенно хмыкнул.

— Давно бы так, а то выкаешь, как глухонемой.

— Но… Не могу поверить…

— Есть многое такое, друг Мурзилкин, что и не снилось нашим мудрецам.

Даже вздрогнул Мурзин, услышав кличку своего детства. Подумал, что Кондратьев и впрямь неплохо изучил его, если знает даже то, о чем сам он почти позабыл.

— Значит, так. Я остановлюсь в соседнем переулке. Там есть магазин «Галантерея», теперь ТОО «Нимфа», буду где-то рядом. А ты дойдешь до дома Маковецкого пешком. Да с оглядкой. Если что — шагай мимо, не мне тебя учить. С женой-то хорошо знаком?

— Знаком.

— Вот с ней и поговори. Где, мол, да что. Друг все-таки, беспокоишься. И гляди, нет ли каких концов. Должна же она хотя бы догадываться, куда подевался ее дражайший.

Маковецкий жил в доме еще довоенной постройки, с широкими лестницами, со старым решетчатым гремящим лифтом, с потолками четырехметровой высоты. У двери квартиры № 18 лежала сырая тряпка для вытирания ног, даже не смятая, явно положенная недавно. Но на звонок, прозвучавший неожиданно громко, никто не отозвался. Мурзин еще дважды нажал кнопку, посмотрел в глазок. Ничего, конечно, не увидел, но заметил короткое затемнение: дома кто-то был.

— Маша! — крикнул он в замочную скважину. — Это я, Мурзин. — И отступил, чтобы его могли разглядеть в глазок.

Наконец замок щелкнул, звякнула цепочка и он, действительно, увидел перед собой Машу, жену Маковецкого, ту самую, когда-то изящную статуэточку с филфака, которой они, все трое, любовались, за которой увивались, вместе и порознь. Теперь от бывшей Маши осталось только неувядающее удивление в глазах. Будто давным-давно ее что-то несказанно восхитило и она, распахнув свои глазищи, так и не сумела научиться смотреть на мир спокойно, как все люди.

— Ой, Саша, входи скорей. Я так боюсь…

— Чего?

— Звонят какие-то, по телефону, в дверь. А по телевизору все про бандитов говорят.

— А где сам-то?

— Я на даче была, приехала, а его нет, только записка: "Уехал к Зойке в Одессу". Никогда такого не было, чтобы не предупредив…

— Ну, мало ли…

— Не-ет, у него кто-то завелся, я чувствую. — Она придвинулась вплотную, и он совсем близко увидел глаза, которые когда-то мечтал поцеловать. — Не в Одессу он уехал. Зойки-то, дочки, в Одессе нету, вот что.

И вдруг спросила с чисто женской непоследовательностью:

— А ты чего пришел-то?

— Давно не виделись. Ну, поскольку ты на сегодняшний день безмужняя, давай я за тобой поухаживаю. Как когда-то.