Подлая собачонка лаяла непрерывно, визгливо, нудно.

— Сонька, отстань от человека!

Голос тонкий, со старческим дребезгом.

— Что за мода к мужчинам приставать. Которые лежат.

Старик хмыкнул, довольный собой, — юморист.

С трудом открыв глаза, Мурзин увидел лысый шар головы и за ним густо-синее утреннее небо. Еще не встав, он понял, что лежит на скамье в каком-то сквере. Попытался вспомнить, как он сюда попал, и ничего у него не получилось. Голова будто ватой была набита, ватой с гвоздями, — попытка думать отозвалась острой болью.

Близко, за деревьями, крикливо зачастила автомобильная охранная сигнализация, и Мурзин вспомнил, что ехал в машине.

— А где… синий…"Москвич"? — с трудом выговорил он, опуская ноги на землю и отваливаясь к спинке скамьи.

— Как где? — охотно отозвался старик. — Перед тобой. Нынче все москвичи, считай, дошли до посинения.

— Это что — Москва?

— Однако, молодой человек!..

Молодым его давно не называли, лет этак десять или больше, и Мурзин засмеялся. И сморщился от нового приступа головной боли.

— Как я… сюда попал?..

— Ты меня спрашиваешь? Могу ответить только по-булгаковски: брошен сюда гипнозом Воланда.

— Наверно, так и есть.

— Опохмелки у меня нету. Так что полечить нечем, виноват.

— Да не пил я, честное слово. А голова трещит.

— Анальгинчик могу дать.

Он сел рядом, принялся рыться в карманах, и собачонка, маленькая, лохматая, сердито следила за каждым его движением.

Таблетка немного помогла: в голове начало проясняться. Вспомнился весь вчерашний день, вплоть до того момента, как он сел в машину, взял сигарету и потянулся к огню зажигалки. А дальше — отрезало.

— Не обокрали? Проверь в карманах-то.

Мурзин достал бумажник. Все было цело, даже деньги. Недоставало лишь одной пятидесятитысячной, той самой, что он приготовил в уплату за дорогу. Честные люди попались, взяли только свое.

— Где это мы?

Мурзин огляделся. Сквер неухоженный, скорее, лесопарк. Вдали, за деревьями, ослепительно белые на утреннем солнце дома. По другую сторону дорога: близко машины шумят.

— Гольяново. Лосиный остров. Слыхал о таком?

— А-а, понятно, — сказал Мурзин, ничего, впрочем, не поняв. Совсем не по пути было Гольяново. Волоколамка, по которой ехали, — с другой стороны Москвы.

Этот район Мурзин знал: от Гольяново до Фрязина — прямая дорога по Щелковскому шоссе, и они с Серегой Новиковым как-то останавливались тут, в лесопарке. Неподалеку был автовокзал, с которого он прошлый раз, если бы не та стычка в лесу возле Измайловского метро, собирался ехать к Сереге.

Он шел к домам, не оборачиваясь, чувствуя, что старик ревниво следит за ним. Шел и рылся в карманах, боясь, что не окажется телефонного жетона. Раньше просто было: двушка всегда найдется, а не найдется, так кто-нибудь даст. Теперь никто не даст, потому что мало кто эти дорогие жетоны покупает. Памятуя о такой сложности позвонить куда-нибудь с случае нужды, Мурзин покупал жетоны при каждом удобном случае и рассовывал по карманам. На всякий случай.

И он отыскал в кармане этот невесомый пластмассовый кружочек. И телефонную будку нашел сразу, совершенно исправную, чему весьма удивился: и в центре-то Москвы таксофоны через один изуродованы.

Кондратьев поднял трубку сразу, будто ждал звонка.

— Это я, — сказал Мурзин, не поздоровавшись. — Вы меня слышите?

— Да.

— Этот человек уезжает сегодня. Вы понимаете?

— Да. Где вы находитесь?

— Недалеко от Щелковского метро. Рядом автовокзал…

— Я сейчас приеду…

Мурзин пожал плечами и вышел из телефонной будки. Оставалось только удивляться проницательности Кондратьева. Ничего ведь не сказал ему, а он все понял. Что это — профессионализм? Или он что-то такое знает?..

Несмотря на ранний час автовокзал гудел как улей. Торговали бесчисленные ларьки, кричало радио, гоношились мешочники, называемые нынче «челноками». В этой круговерти нелегко было отыскать даже и хорошо знакомого человека.

Быстренько проглотив пару сосисок, засунутых в какой-то пресный блин под иноземным названием, и выпив стакан теплой бурды, называемой тоже по-иноземному — пепси, Мурзин вышел на улицу, разобрался в стоянках автомашин, определил наиболее вероятное место, куда должен подъехать Кондратьев, и, устроившись неподалеку в тенечке, стал ждать. Голова все еще болела, и не отпускала резь в глазах, когда смотрел на свет. Хотелось лечь, отключиться хоть на минуту. Но ничего не оставалось, как стоять, поскольку сесть все равно было не на что.

И все же он прозевал. Кондратьев возник внезапно откуда-то сбоку этаким незнакомым парнем, одетым в серый спортивный костюм, не останавливаясь и не поднимая глаз, поздоровался. И только тут Мурзин разглядел знакомый шрам на его щеке.

Через минуту они сидели в душной машине, и Мурзин рассказывал о своих приключениях.

Выбравшись на шумное Щелковское шоссе, «жигуль» пересек по невысокому мосту окружную магистраль и, набирая скорость, помчался по довольно свободной дороге.

— Во Фрязино, — коротко прокомментировал Кондратьев. — Дорогу я знаю.

Мурзин молчал. Неприятно задевало безучастие к его личной судьбе. Говорил ведь о версии следователя, о большой вероятности угодить в следственную тюрьму, а в ответ хоть бы искринка сочувствия. Неужели подозревает как и следователь? Чего же тогда возится с ним, доверяет?..

— Надо найти Маковецкого, — сказал Кондратьев сухим приказным тоном.

— В Одессе он, должен приехать.

— В Одессе его нет.

— Дочь там.

— И дочери тоже нет. Она в круизе по Средиземному морю. С мужем.

— Свадебное путешествие?

— Свадьба была еще весной.

— А Маковецкий говорил… — Будто холодным ветром подуло, и опять заболела голова. — Почему же он тогда уехал? Струсил?

— Это еще хорошо бы.

— Не-ет! — Мурзин даже замахал руками. — Подозревать Маковецкого — все равно, что меня подозревать. Я же его знаю, учились вместе…

— Многие, с кем мы учились, оказались не теми.

— Да, но Маковецкий!..

Кондратьев грубо выругался, даже тормознул, хотя потребности в этом не было никакой.

— Государство просрали. Думаете, почему?

— Почему? — машинально спросил Мурзин.

— Потому что слишком верили.

— Всех-то подозревать нельзя…

— Мы обязаны были оберегать целостность государства, невзирая на лица. А мы смотрели в рот лысым недоумкам со Старой площади, пуще всего боясь не вписаться в их демагогию. Мы не выполнили свой долг. Мы оказались приспособленцами, тянулись перед начальниками. А они нас предали!..

— Да, но Маковецкий!.. Тогда и я…

— Нет! За вас ручался Миронов.

Снова было долгое молчание. С широкого шоссе свернули влево, на более узкую дорогу, ведущую через чистый сосновый лес. Затем потянулись картофельные поля, перемежаемые песчаными проплешинами, хаотичные россыпи разномастных дачных домиков, неухоженные пригородные пустыри.

— Миронов тоже говорил о предательстве. В ту ночь.

— Я знаю. Он должен был с вами говорить об этом.

— А я говорил, что предателей надо не отслеживать, а отстреливать.

Кондратьев заинтересованно глянул на Мурзина и промолчал.

— Ну, достанем мы эти документы. Что дальше?

— Опубликуем.

— Этого мало. Переорут ведь. У них радио, телевидение.

— А кто сказал, что этим все ограничится?

— Тогда нас, таких гэбистов, должно быть много.

— А кто сказал, что нас мало? И не только гэбистов.

— Тогда должна быть организация.

— А кто сказал, что ее нет?

Теперь заинтересованно посмотрел Мурзин на Кондратьева.

— Федор Петрович, я не новичок в таких делах. Я понимаю: если со мной так говорят, значит…

— Правильно понимаете. Рекомендация Миронова кое-что значит. Маковецкого он только хвалил, а за вас ручался.

— Все-таки меня беспокоит эта их версия о моей причастности. Больно круто взялись. Слежка, СИЗО…