Был конец лета, леса редели, пыльная листва меняла окраску. На пустынной дороге Федор остановил машину, чтобы на минуту сбегать в кусты. И вышел, оставив на сиденье свой кейс. Отбежав за деревья, лег в траву и нажал кнопку. Взрыв был такой, что его оглушило, и он какое-то время пролежал без сознания. Очнувшись, ушел в лес.

Так, лесами, он и вышел к Гребневу. Было пустынно и тихо на церковном дворе. Как сейчас. И он сел на эту скамью, чтобы прийти в себя.

В кровавых разборках той осени потонуло дело о взрыве на дороге. А он той же осенью, когда душевная смута взяла за горло, вновь приехал сюда, в Гребнево. И вновь нашел облегчение…

Теперь ему казалось, что, не будь этих храмов, этой церковной тишины, до сих пор носить бы ему в себе болезненную вибрацию, от которой впору было сойти с ума.

Федор не слышал шагов, но внезапно почувствовал, что кто-то подошел к нему и стоит рядом.

Это был отец Сергий в своем не единожды стиранном коричневом подряснике, свидетельствующем о принадлежности к белому, женатому, духовенству. В руках он держал ворох кленовых листьев, сразу напомнивших Федору огненный сноп того взрыва.

— Церковь как раз то самое пристанище, где умиряется тревога сердца, усмиряются притязания рассудка и великий покой нисходит на разум. Так говорил отец Павел Флоренский. Хорошие слова. Вы согласны?

Федор встал, церемонно поклонился.

— А ведь я вас знаю, — сказал он. — Слышал на диспуте во Дворце культуры.

— И я вас вижу здесь не впервые. Что-то гнетет?

— Кого теперь не гнетет?

— Расскажите, облегчите душу.

— Не могу. Не имею права.

— Тогда посидим, помолчим.

Он опустился на край скамьи, принялся рассматривать кленовые листья. А Федор вспоминал тот странный диспут. На модную нынче сексуальную тему. Какой-то дергающийся балбес вещал со сцены о правомочности проституции. Ни больше, ни меньше.

Зал реагировал по-разному. Уже торговали на улицах порнографическими изданиями, уже привычными стали постельно-натуральные сцены в фильмах, заполонивших телеэкран. Но стыд еще жил в людях, и мало кто осмеливался трясти прилюдно своими мокрыми штанами. А этот не стеснялся.

— Проституция порождена самой природой человека. Удовлетворение половой потребности является необходимым условием для сохранения физического и психического здоровья…

И еще что-то насчет того, что интимная жизнь человека — его личное дело и против такой постановки вопроса никто, дескать, не смеет возразить, поскольку право личности превыше всего.

Ему возразил поп. Вышел на сцену представительный, молодой и со спокойствием, поразившим наэлектризованный зал, заговорил о преступной апологии блуда, об искусственно раздуваемых телесных потребностях, о внутреннем законе, называемом совестью, о том, что злоупотребление половым инстинктом есть нарушение закона природы, оскотинивающее человека, что проституция и семья несовместимы, а поскольку семья — основа общества, то общество во имя самоспасения обязано преследовать проституцию как антиобщественное, антибожеское явление, как страшный грех…

Кондратьев слушал его тогда и вспоминал протестантских проповедников, на которых в свое время насмотрелся на Западе, не брезгующих ничем из того, что интересует прихожан. В отличие от православных священнослужителей, так часто отмахивающихся от греховных тем, — чур меня!

— Вам, вероятно, приходилось бывать на Западе? — спросил он.

— Приходилось. Я работал в Женеве во Всемирном совете церквей.

— Чувствуется. Вы, стало быть, сторонник экуменизма?

— В вашем вопросе звучит осуждение, — не сразу отозвался отец Сергий.

— Некоторые считают, что экуменизм — это нож, вонзенный в сердце православия.

— Да, если он навязывается. Люди по-разному молятся, но Бог един для всех. Как же без взаимопонимания?

— Некоторые считают, что экуменизм — это троянский конь…

— А вы как думаете?

— Я думаю, что это не религиозное, а скорее политическое движение.

— Неисповедимы пути Господни.

— Вы за отстраненность от политики? Но ведь известно: существует заговор против России, а значит, и против православия, которое является основой нашей русскости. Возможно, вы знаете, что еще в 1982 году Рейган подписал директиву под названием «Демократия». В ней прямо говорится: "Пока мы не разрушим у русских русскость, у белоруссов — белорускость, у украинцев — украинскость, целей внешней политики США не достигнуть".

Отец Сергий долго молчал. Потом заговорил тихо:

— Что-то я не пойму, прости Господи. Все говорят: развал СССР — это успех дипломатии США. Но ведь в результате — взлет национализма, то есть тех же русскости, белорусскости, украинскости. Получается, что внешняя политика США потерпела поражение?

"Ай да поп! — мысленно восхитился Кондратьев. — Чистейшая софистика, но какова!.." И тут же ужаснулся: если уж священнослужитель с его жестким догматическим мышлением не видит опасности национального разложения, то как ее углядеть простому человеку, замороченному телерадиопропагандой?.. А может, догматизм-то как раз и мешает? Чтобы распознать зло, наползающее на Русь, надо иметь ум, изощренный в иносказаниях…

— Многие приходят в церковь не учиться, а учить, начинают спасать других, но не себя. А старцы как учили? "Спаси себя и хватит с тебя". Или, как пишет иеромонах Роман: "Мне жаль людей, не ведающих Бога, и жаль людей всезнающих о нем".

— Бога я, верно, не ведаю, о чем сожалею. Но сейчас речь о другом…

— "Надменный разум к истине стремится, но без смиренья он самоубийца"…

— Смирение порождает пассивность. А это разве не грех?

— Просто другая точка отсчета. "Кто после правды продолжает поиск, тот ищет ложь".

— Значит, все-таки непротивление. А если насилуют Родину, если детям отказывают в праве жить по правде отцов?.. Нет, дорогой отец Сергий, мне по душе ваша философия, но за ней я приду к вам после войны.

— Войны?

— А вы разве не видите, что вокруг происходит?

— Я знаю, что к Богу нет дорог на путях ненависти.

— Значит, к Богу придут мои потомки. Но сегодня я точно знаю: без ненависти в сердце не одолеть зло.

Близко, будто прямо над куполом церкви, сухо треснул раскат грома. Отец Сергий посмотрел на небо и встал.

— Извините, я должен идти. Если моих неслухов домой не загнать, и в грозу на лугу играть будут.

Кондратьев тоже поднялся.

— Я думаю, мы еще увидимся. Разговор наш не окончен.

— Не окончен…

Гроза с громом, молнией и быстрым дождем догнала его до того, как он приткнул машину к тротуару на том месте, где час назад высадил Мурзина. Тот уже стоял под козырьком подъезда, дожидался.

— Давайте быстрей, — крикнул ему Кондратьев, опустив левое стекло. Дождался, когда Мурзин уселся рядом, нетерпеливо потребовал: Рассказывайте.

Мурзин рассказывал коротко, но четко. О странном бизнесмене, предложившем Новикову свою помощь, о полной готовности Сергея ехать в Германию, о том, что везти его на вокзал не нужно: доедет на машине соседа, с которым договорился. Кондратьев слушал спокойно, даже, как подумалось Мурзину, равнодушно, будто все это ему было известно.

— Мы встречаемся с ним в шестнадцать тридцать у памятника Ленину на платформе Белорусского вокзала.

— На виду у всех?.. Впрочем, пусть так. Кому надо, тот все равно увидит.

— Кому надо? — насторожился Мурзин.

— Не берите в голову…

Все время, пока колесили по Фрязину, чтобы выехать на загородное шоссе, Мурзин думал об этой оговорке Кондратьева. Значит, кто-то чужой будет следить за отъездом Новикова?..

И вдруг!

Это было похоже на молнию. Где-то Мурзин читал о фантастических возможностях мгновенного познания. Когда разрозненные факты внезапно свиваются в нечто единое, образуя взаимосвязанную цепь. И наступает прозрение. Убийство Миронова, непонятное бегство Маковецкого, а затем все, что было с ним, Мурзиным: странные карманники на Тверском бульваре, стычка в лесу, совсем уж ни на что не похожая попытка покушения, слежка в поезде и на Павелецком вокзале, намерение следователя упрятать его в СИЗО, «удачно» подвернувшийся «Москвич», — все это в один миг связалось с тем, о чем говорил тогда Миронов, с необходимостью найти германский архив. Но если все так, если Миронова из-за этого и убили, то почему жив он, Мурзин? Выбросить спящего можно было где угодно, положить хоть на ту же дорогу, под колеса грузовиков…