В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:
- Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.
- Куда? - удивился Митька.
- Стоишь тут, а жена родила!
- А-а? - Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.
- Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?
- А-а? - повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.
- Беги, - усмехнулся лейтенант.
Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.
- Мальчонку родила, - объявила Дарья. - Здоровенького! А мы-то боялись.
Она засмеялась и ушла.
- Was ist los? [Что случилось? (нем.)] - спросил Карл Гот.
Военврач по-немецки что-то сказал ему.
- О-о! - глаза чеха изумленно расширились.
XII
Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей две женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.
- Здравствуйте, дедушка, - сказал Андрей. - Переночевать можно?
- А ты откель идешь? - подозрительно спросил Дед.
- От Воронежа.
- Это что... на побывку аль как?
- Из госпиталя возвращаюсь.
- Фронтовик, стал быть, - уточнил дед. - Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?
- Три недели отлежал.
- А-а, - протянул дед. - Курить, може, хочешь?
- Спасибо.
- Табачок у меня свой. Духовитый, - говорил дед, вытаскивая кисет. - Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.
- Да мне где-нибудь заночевать, - сказал Андрей.
- Это легкое дело. Направлю, - корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. - Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.
- Немецкие.
- Значит, трофей?
- Трофей.
- Вот я и гляжу. Слышь, а как там?
- Где?
- На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?
- Это маршалы знают, - улыбнулся Андрей.
- Да оно это... Говорят, у него танков много. - Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: - Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?
- Видел и танки, - ответил Андрей.
- Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, - дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. - Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:
- Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.
Да скажи, я послал. Фроська - баба ответная.
Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.
Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.
- Извините, - неуверенно сказал Андрей. - Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.
- Заночевать? - широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. - А кто говорит?
- Вон там дед сидит.
- Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!
- Мне только до утра, - сказал Андрей. - Если не помешаю.
- Чего ж теперь, - засмеялась она. - Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.
Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.
- Так входите, - говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. - Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.
С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.
- Вы уж не обессудьте, - сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. - Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?
- Да нет, - улыбнулся Андрей. - Мне сухой паек выдали.
- На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе - Неправда, значит?
- Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.
Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.
Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:
- В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.
Тоже сами косим.
Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.
- Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.
Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястий нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.
- А муж на фронте? - спросил он.
- Муж объелся груш, - засмеялась Фроська. - Прогнала его, да и все...
- Не любили?
- Будто есть она, эта любовь? - глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. - Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед АНТИП о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?
- Выпью, - решительно сказал Андрей. - Отчего же думаете, что нет?
- Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого.
Лучше подвигайтесь к столу.
- Нет, интересно, - сказал Андрей.
- Будто уж? - игриво повела бровью Фроська. - Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.
Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.
- Вам налить анисовой или перцовой?
- Безразлично, - улыбнулся он.
В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.
- Вы чего? - спросила Фроська.
- Дак оно это... по случаю, - топчась у порога, заговорил он. - Узнать, как оно.
