Таким странным показалось Невзорову услышанное, что он не мог понять, кого Верховный главнокомандующий имел в виду; если немцев, то разве можно считать проигрышем их явный, самый большой успех в этой войне? Сталин обернулся, и в прищуре век сверкнули темные, словно примороженные изнутри глаза.

- Надо, Борис Михайлович, задержать еще несколько дней этого Гудериана, - добавил он.

- Сделано, что было возможно, - мягко ответил Шапошников.

Невзоров и раньше заметил способность Шапошникова в разговорах с людьми делать так, будто его мысли исходили от них, сам же он лишь затем развивал это, уточнял. И возможно, потому Сталин как бы выделял его из всех, называл по имени-отчеству, а других только по фамилии.

Достав из кармана брюк, заправленных в высокие голенища сапог, коробок спичек и продолжая глядеть на карту, Сталин молча раскурил трубку.

- Осталось еще выиграть войну! - проговорил он.

Трубка Сталина погасла, он опять начал ее раскуривать.

- Можно разрешить Кирпоносу прорываться на восток? - проговорил Шапошников. - Заслон у противника еще слабый.

Сталин молчал, казалось целиком увлеченный своей трубкой, лишь на виске его вздулась синеватая жилка, затем негромко произнес:

- Еще бы несколько дней... Боями надо сковать здесь противника. Мы должны выиграть!

Он взглянул на собственный портрет в тяжелой бронзовой раме, где художник удачно схватил черты его лица, и только лоб был выше, а голова массивнее.

- В этом человеке с усами народы видят свои надежды. Народы верят, что этот человек никогда не ошибается...

Легкой усмешкой в голосе он как бы расчленял себя на две половины: на вождя, который руководствуется жестокой логикой борьбы, и на человека, который по своей сущности иной раз и сожалеет о необходимости тяжких жертв и, может быть, не всегда бывает согласен с другой своей половиной, готов даже рассердиться на нее, а при случае и пошутить над ее величием, бескомпромиссностью и непререкаемостью авторитета Это как-то не увязывалось с тем, что знал и что думал Невзоров о Верховном, который сурово наказывал командующих армиями или фронтами, не выполнивших его приказов, даже когда при менявшейся ситуации все делалось невыполнимым.

- Эта война- не только столкновение государственных систем, - задумчиво добавил Сталин, - это еще один этап борьбы интернационализма и национализма.

Проиграть - значит на сотню или две сотни лет отодвинуть решение вопроса.

И Невзорову показалось, что говорит он сейчас не только и не столько о нынешних событиях, а имея в виду те многие жертвы, которые уже принесены и еще будут.

- Раскройте окно, голубчик, - сказал Невзорову маршал.

И Невзоров, распахнув окно, вышел из кабинета.

XVI

- Тебя! - сказал Невзорову адъютант, дежуривший у телефонов, протягивая ему трубку.

Невзоров услышал в трубке отдаленный женский голос, едва различая отдельные слова:

- ...аю... Костя... ишно...

- Кто? - переспросил он, уже сообразив, что говорила Марго, так как лишь ей на всякий случай он дал номер этого телефона.

Генерал, ждавший, когда его примет начальник штаба, отложил газету и вздохнул:

- Связь не только у нас на фронте барахлит, а здесь тоже. Ох, эта связь!

Из кабинета появился Сталин и за ним Шапошников, более хмурый, с красными пятнами на лице. Генерал вскочил и замер не дыша, отчего у него как бы раздулась шея.

- Что? - спросил маршал, увидев в руках Невзорова телефонную трубку. Какой фронт?

Сталин тоже обернулся и вопросительно глядел на подполковника.

Не зная, что ответить, теряясь под этим взглядом, Невзоров проговорил:

- Это не фронт... Это девушка.

Брови Сталина чуть приподнялись, и генерал, заметивший движение его бровей, угрожающе засопел. Шапошников недовольно качнул головой.

- Девушка? - переспросил Сталин.

Язык прилип к горлу Невзорова, ему на миг представилось крушение всего: разжалование и другие беды, которые сейчас, в эту секунду, обрушатся.

Сталин взглянул на генерала, и, как бы наперекор возмущению, охватившему того, наперекор суровости в лице Шапошникова, глаза у него весело заблестели.

- А некоторые думают, что нас бьют. Как же нас бьют, если из генштаба в служебное время разговаривают с девушками? Передайте этой девушке и мой привет!

- Слушаюсь! - ответил Невзоров.

Когда Сталин и Шапошников ушли, а генерал с растерянным, ничего не понимающим лицом уселся в кресло, Невзоров поднял трубку, намереваясь сказать, чтобы Марго перезвонила, и услыхал частые гудки.

- Ну, брат, - веселым шепотом произнес адъютант, - я думал... Угораздило же ее звонить в эту минуту!

Сдав дежурство, отпросившись на час, Невзоров торопливо вышел на улицу. Он зашагал к центру города.

День был ясный. Воздушные заграждения убрали. На большой высоте патрулировали истребители. По улице девушки в солдатской форме тащили громоздкие резиновые аэростаты, неровным строем проходили ополченцы с винтовками, одетые кто в новый костюм, кто в рабочую замасленную телогрейку. И у всех одинаково суровые лица как будто прежние житейские радости, волнения оставлены позади, а сейчас наступило то главное, для чего они родились и жили.

Зайдя в телефонную будку, Невзоров позвонил Марго. Трубку взяла Гавриловна.

- Нету ее, - сказала она. - Уехала...

- Куда? - удивился Невзоров.

- На войну уехала.

- Вы ЧТо-то путаете. Это Невзоров говорит.

- Не путаю я. Записку вот оставила. Прочитать?

- да? да! - быстро ответил Невзоров.

"Чепуха какая-то, - думал он. - Как это "уехала на войну"? Будто на пикник..."

Нянька, всхлипывая, часто умолкая, начала читать по складам:

- "Милый Невзоров! Не злитесь. Помните художника который был в ресторане, и его слова о мере таланта? Потом он еще говорил, что жизнь самая умная книга, но люди не читают, а лишь перелистывают ее, рассматривая иллюстрации... Вы назовете меня Сумасбродной девчонкой, вероятно, так оно и есть".

- Но куда она уехала? - спросил Невзоров.

- В солдаты, говорила, берут. Да какой из нее солдат? И в туфельках, бывало, ножки собьет. Мужиков, что ли, для войны нету? Обещалась писать. Я скажу тогда.

Повесив трубку, Невзоров стоял в будке. У него было смутное ощущение какой-то вины, но в чем заключается эта вина и перед кем он виноват, понять не мог.

Из этой же будки Невзоров позвонил Эльвире. Он звонил, мало надеясь, что застанет ее дома. Но телефон ответил.

- Это я, - сказал он, услыхав резковатый, будто постоянно взволнованный и нетерпеливый голос. - Здравствуй. Мы должны все решить окончательно. Ну что мы, как дети...

Она молчала.

- Послушай, Эля... Ни в чем я тебя не собираюсь упрекать. Что было, то было. И мне, право, надоела двойственность. В анкетах одно, а в жизни у меня иное...

Зайти сейчас?

- Я жду, - ответила наконец она, точно уловив лишь эти его последние слова.

Выйдя из будки, Невзоров зашагал к Арбату. Около Манежа стояли тягачи с артиллерийскими прицепами.

Вездесущие мальчишки шныряли среди артиллеристов, бегали с флягами к киоску за газированной водой для них. Все длинное здание Манежа, разрисованное по стенам деревьями, напоминало издали рощу, а вблизи ужасало грубыми желто-зелеными пятнами. Невзорову пришло на ум, что и отношения двух людей порой также сравнимы в подобной ретроспективе. Когда еще не женился, она представлялась воплощением нежности, кроткой любви. И все это было. А через две недели совместной жизни его стали раздражать упреки. Она постоянно мучила и себя и его злой ревностью. Подозрительность имеет свойство находить в обычном факте совершенно другое значение и часто противоположное истинному, как бы подогревая сомнения. Жизнь в браке оказалась вроде мутного пятна. Он испытал облегчение, когда ушел на свою прежнюю холостяцкую квартиру. И то светлое, радостное, чего, казалось, так незаслуженно лишился, он стал искать в случайных, мимолетных встречах с другими женщинами. Но эти встречи приносили только душевную усталость. В Марго Невзоров опять увидел непознанную им, как он считал, радость близости. И, как опытный, по собственному мнению, в этом человек, не сомневался, что умеет отличать мираж от оазиса.