- Мама умерла, - осекшимся голосом произнес Андрей.
- Умерла, - тихо повторила Ольга.
- И письма твои лежали. Я с фронта...
- С фронта, - повторила Ольга.
Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. "Я так ждала, - выразили глаза Ольги. - Если бы ты знал это..."
- Вам что, лейтенант, повторять надо? - услыхал он голос военврача. Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!
Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.
- Идите! - повторила военврач, открывая дверь с табличкой: "Раздевалка".
Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.
- У вас, лейтенант, язык отнялся? - закричала военврач. - Не могли объяснить, что с фронта?
- Слушать же не хотели...
Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:
- И еще фронтовик. Уезжать когда?
- Сегодня...
- Еремеевна, - приказала военврач, - отведи этого сердцееда. - И, глянув на Ольгу, добавила: - А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.
X
Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.
Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.
- Как твоя рана? - спросил Андрей.
- Заживает.
- А что классная дама тебе говорила еще?
Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.
- Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...
- Так это ее квартира? - удивился Андрей. - Санитарка привела меня сюда и говорит: "Сидите, как дома".
Ольга щекой прижалась к груди Андрея:
- Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?
Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.
- Ну? - шепнула Ольга.
И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.
- А я сказал, что ты моя жена, - проговорил он.
Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:
- У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...
По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахи. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:
- Тебе совсем не больно?
Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:
- Ты не думай об этом. Совсем не думай.
Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:
- А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...
Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:
- Ты жалеешь меня?
- Жалею? - переспросил Андрей.
Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.
Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она, вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.
- Уедешь. И опять ждать?
- Теперь не потеряемся, - сказал Андрей.
- Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, - сердито пообещала Ольга.
И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.
Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:
- В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...
- Да что ты? - засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.
- Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.
Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.
- Оленька, - сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.
Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...
Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.
Расставаясь, Ольга сказала: "Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай".
"Чудачка... Разве может позабыться это? - думал он. - Можно ли уйти от самого себя?"
В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...
- Но-о... Балуй! - сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.
- Чего? - отозвался другой.
- Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.
К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.
Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.
- Ну, бьет! - проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. - А у нас мины забыли довезти.
- Где КП? - спросил Андрей.
- Там же... за насыпью.
- Далеко?
- Где и вчера был. как отошли сюда.
- Я из отпуска, - пояснил Андрей.
- Из отпуска? - боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. - Ну, дела, - Верно,- подтвердил Андрей. - Самсонов жив?
- Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.
- И у разведчиков потери есть?
- Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...
Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?
