В роте уже знали, что враг под прикрытием мощной артиллерии вытеснил наших с Эльмхольма. Командиры тихо спорили, кому достанется идти на Эльмхольм первым.
- В-от увидите, - задирая черную бородку, сказал Щербаковский, - дело решит мое о-отделение. Капитан Гранин так и сказал: "Поручить И-вану Петровичу - и к-рышка!"
- Брось травить, Иван Петрович, - перечил Бархатов. - Одно отделение в таком деле не решает.
- Смотря к-акое отделение. Отделение Щ-ербаковского роты стоит. У м-еня один только Г-орденко всех вас за пояс заткнет! - Подмигнув Алеше, он продолжал: - Тем более, что Горденко к-ое-что н-адо зарабатывать! Щербаковский похлопал себя по карману.
Алеша в спор не вмешивался, угрюмо размышляя над угрозой политрука: неужели его оставят в резерве?.. То политрук не пускает в бой, то Щербаковский отстраняет от дела и назначает связным, когда все матросы рискуют жизнью и захватывают остров. Алеша уже не мальчик, не беглец с катера, из милости оставленный при роте. Он полноправный матрос Советского Военно-Морского Флота!
Связной принес приказ Гранина выступать. Рота построилась повзводно. Вышел Фетисов - в сапогах, в армейских брюках, в ватнике, перепоясанном широким ремнем, в черной флотской фуражке с позеленевшей золотой эмблемой. Он распределил бойцов на три группы.
- Со мной пойдут разведчики и третий взвод. Второй взвод позже, с политруком. Остальные остаются в резерве.
Щербаковский, обиженный, что остается в резерве, не без вызова воскликнул:
- Шары! Щ-ербаковский остается для ос-обого задания. Сынку! За мной! - и важно удалился в капонир роты.
Алеша нехотя побрел за Щербаковским. Но его остановил политрук:
- Горденко! Пойдете со мной. Связным!
Светало медленно. Солнце едва пробивало хмурое небо, и в это утро над морем тянулся мрачный туман. Катер Фетисова шел перегруженный. Под навесом гранита он сливался с морем, зловеще-свинцовым, почти черным, и только шинели матросов, плотно стоящих в корме, были темнее волн. Над кормой торчали штыки, когда катер кренило на борт, казалось, сталь вот-вот вонзится в берег. На носу, на самом ветру стояли бушлат к бушлату разведчики Богданыча, вооруженные автоматами.
Фетисов высадился в бухте Борщовой, у лощины, куда ночью доставляли с Хорсена борщ в термосе. От берега до берега цепью легли моряки, заняв лощину перед скалой. Фетисов выбрал для КП место опасное, зато обзор круговой: с его вершины видны и лощина с разведчиками Богданыча, и море. Во весь рост не встанешь - с сосен за лощиной стрекотали "кукушки". Но лежать и даже сидеть согнувшись можно. Рядом с Фетисовым лег санитар, бледный, вида хилого, ему твердили: "Себя полечи, Парамошков, потом за других берись". Он был вынослив и долг свой исполнял без жалоб. А долг он видел в том, чтобы прежде всего остерегать, беречь людей. Сейчас он пробовал укрыть командира - ковырял ножом землю, выковыривал камни, складывал их в брустверчик.
- Барказ идет!-углядел на море наблюдатель.
Проступили серые контуры Хорсенского архипелага. Низко плыли облака. На черной гряде волн мелькал барказ. Когда шторм поднимал его и четырнадцать гребцов взмахивали длинными веслами, казалось, гигантская птица бьет крылами, норовя зацепить небо.
Загребным, наверно, Бархатов. Фетисов представил себе приземистую фигуру своего любимца - в черном бушлате, в чистой, без единого пятнышка, бескозырке, чуть сдвинутой на высокий лоб, вспомнил его зеленоватые глаза, цепкие, насмешливые, резкий голос, то язвительно остужающий Щербаковского: "Брось якать, Иван Петрович!", то беспощадный к малодушию иного матроса: "Тебе страшно, а мне нет? У тебя мама, а меня кошка родила?!" Подумав о Бархатове, Фетисов словно приблизил к себе швыряемый волнами барказ, заглянул каждому в лицо: и юному Алеше - вечно ждет он боя, и грузному политруку - уж он-то сидит на руле...
Заметили, подлюги, барказ! Дым, огонь, фонтаны взметнулись вокруг него, всё - и разрывы, и шторм - сомкнулось против ничтожно малой, беспомощной скорлупки. Тверд, ловок, знает маневр рулевой. Из пучины, из ада кромешного барказ выскакивал невредимый, и четырнадцать гребцов все так же слитно и размеренно взмахивали длинными веслами, едва не задевая облака.
Что же они не сворачивают к бухте? Не разбились бы о скалы! Когда барказ повернул наконец вправо, Фетисов улыбнулся с облегчением. И тут же кто-то тронул его плечо - над ним стоял Макатахин, посланный из лощины Богданычем.
- Товарищ лейтенант! В бухте засада. На деревьях автоматчики!
- Ложись! - Санитар дернул Макатахина за бушлат, и вовремя: перед разведчиком веером шлепались пули.
А барказ шел вправо, Фетисов сложил рупором ладони, крича:
- Засада-а-а! Кричи, Парамошков, кричите: "Засада-а-а!"
Но разве перекричишь шторм. Барказ поднажал. Фетисов вскочил, санитар схватил его за руку.
- Нельзя, товарищ командир!
- Не мешай! - Фетисов сорвал фуражку, выхватил из кармана платок, выпрямился и часто замахал фуражкой над головой.
Он призывал барказ к вниманию: читайте семафор.
Алеша на носу барказа вычерпывал чьей-то каской воду. Он увидел сигнал над обрывом и машинально взмахнул перед собой руками: знак ответа. Что-то случилось, если человек так смело, так безрассудно встал на виду у врага под огнем и пишет семафорной азбукой сигнал. Вскочили и другие. Политрук скомандовал:
- Всем сесть. Легче грести. Горденко, читай семафор.
Барказу останавливаться нельзя - станет мишенью. Гребцы, сидя спиной к вершине, тихо гребли и ждали.
Правая - косо вверх. Левая - косо вниз.
- "Л", - читал Алеша.
И все вслух повторяли: "Л".
Правая косо вверх. Левая по шву.
- "Е"... Ле...
Правая - прямо наотмашь. Левая - по шву.
- "В"... Лев...
Правая с трудом поднялась до уровня плеча. А левая... Левая прижалась было по шву, будто человек повторял букву "В". Но вот левая выронила фуражку и, подхватив правую руку за локоть, косо подняла ее до уровня - "Е".
- Леве... - повторил Алеша вслух.
И одновременно политрук, поняв, что в бухте опасность и надо идти левее, скомандовал гребцам:
- Правое - на воду, левое - табань!
Барказ резко повернул влево. Алеша устоял на ногах, не отрывая глаз от фигуры на скале. Платок, зажатый в правой руке, еще долю секунды белел на ветру, и человек упал.
