Проводив его глазами, Илья начал замедленными движениями снимать и сворачивать плащ. Попутно он скользнул взглядом по виселице и мысленно усмехнулся: ЭТО он в любом случае выбирать не станет. Он выберет кумангу. Тринадцатый город.
Хотя, разумеется, ЭТО не ограничивалось виселицей. Оно вообще ничем не ограничивалось... Отсюда, снизу, Илья не мог видеть, что именно разложено и расставлено на дубовом канцелярском столе между виселицей и плахой. Но, кроме намыленной крепкой петли и широкой секиры, там наверняка было множество разнообразных орудий и средств умерщвления. Гранёный серебряный кубок, почерневший от времени и различных ядов. Арбалет и колчан со стрелами - простыми и отравленными. Стальная гаррота. Метательные ножи и нож для харакири. Дыба для подвешивания над чаном с кипящей смолой (сам чан, равно как и достаточное количество смолы и дров, предоставит город). Черпак для расплавленного свинца и воронка...
Новая куманга в тонкостенном свинцовом футляре, разумеется, тоже лежит среди этих вещей. Причём, лежит на самом виду и так, что к ней легче всего протянуть руку. Так говорят. Но вот почему-то она, говорят, совершенно теряется среди давно известных и новейших изобретений... А выбор Чистильщика после двенадцатой миссии отнюдь не ограничен ими. Либо новая куманга - либо всё, что угодно, кроме, сам понимаешь...
А ещё говорят, что выставка на дубовом столе нередко пополнялась разгорячённым воображением самих Чистильщиков - но почти никогда исполнение выбора не откладывалось больше, чем на сутки. Говорят, что такое случилось только однажды, когда один большой оригинал изъявил желание кануть в бездну в обнимку со своей последней кумангой. Путь до края земного диска в те времена был ещё очень далёк. Но поскольку формальные условия выбора были соблюдены (кануть в бездну - необратимая и сравнительно быстрая смерть), оригинал не меньше месяца мог обниматься со свинцовым саркофагом... Между прочим, он был единственным, выполнившмим тринадцать миссий. Всем остальным хватало двенадцати обязательных. Их первый же выбор оказывался последним. Если они доживали до выбора. Если они ещё раньше, после третьей или четвёртой миссии не принимали из рук своего Дракона серебряный кубок.
Такая работа, подумал Илья, нагнулся и положил аккуратно свёрнутый плащ на ступени помоста. Такая у нас работа, подумал он, проталкиваясь через толпу зевак и уже ничем не отличаясь от них. Страх, обожание, зависть, покорность и злоба двенадцати городов способны изуродовать сколь угодно крепкую психику, подумал он, сворачивая в один из пяти проулков, и оглянулся через плечо. Там всё шло своим чередом, и все были заняты делом. Зеваки зевали. Конники деликатно, но твёрдо держали их на расстоянии. Такелажники, слаженно суетясь, заканчивали погрузку. Преподобный руководил... Натужно ахнул всеми восемью рессорами фургон, принимая тяжесть, и протяжно вздохнули, заметно выпрямившись, арки подъёмника.
И всё же - плешивый Дракон заблуждался, утверждая, что знает выбор Ильи. Он полагается на свой опыт и уверен, что Илья выберет смерть - по возможности долгую и мучительную. (Что ТЕЛЕСНЫЕ муки после двенадцати миссий? - признак жизни, не более). Но Илья не настолько слаб, как полагает Дракон. Илья выберет кумангу или...
Никаких или. Он выберет кумангу!
Илье хотелось думать об этом гордо и отрешённо. А для начала - поймать себя на жалости к себе и подавить эту жалость могучим усилием воли. Чтобы до сладкого комка в горле, до слёз. Но не было в нём жалости к себе и не было комка в горле... А вот слёзы, кажется, получились: всё поплыло перед глазами. И когда он ещё раз оглянулся через плечо, он уже не увидел площади, хотя проулок был прям. Углы крайних зданий текли сквозь слёзную пелену, сдвигались и раздвигались, таяли размытыми контурами, словно что-то неприятное происходило с пространством. Илья отвернулся и твёрдо, чуть оскальзываясь, зашагал по брусчатке. Белая корочка соли протяжно поскрипывала под его каблуками.
Город ещё не проснулся - а в этих, восточных, кварталах даже дворников не было видно. Здесь всегда просыпались поздно, потому что засыпали далеко за полночь, а то и под утро. Здесь жили поэты, актёры и проститутки, и не было ни одного добропорядочного горожанина, создающего непосредственные материальные ценности. Илья понял, что не случайно свернул сюда: его не тянуло встречаться с теми, кого он облагодетельствовал. Он вспомнил, что даже дворникам - ни одному из них - не посмотрел в глаза, а зверские рожи корчил им по возможности в профиль... Он даже на лица конников избегал смотреть, когда ритуально проталкивался сквозь их ритуально грубый заслон к своему Дракону, - и лицо Дракона было единственным лицом, которое он сегодня видел в упор. Обильно потеющее, обезображенное предельным возрастом и дыханием запредельной бездны, это лицо отнюдь не казалось ему безобразным. Илья забыл, как выглядят красивые лица. И не хотел вспоминать.
Проулки между тем становились всё `уже и, как ни странно, светлее, а белая пыль под ногами перестала поскрипывать на каждом шагу, она была мягкая, как просыпанная мука, или как слой мела на полу возле классной доски к концу шестого урока, но это было очень давно и в другом мире... Илья зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза. "Это город! - сказал он себе настойчиво и проникновенно. - Мой двенадцатый город, и я только что завершил в нём свою миссию. В полдень я покину его, а до полудня я должен хоть кому-нибудь в этом городе посмотреть в глаза, впервые не пряча ничего под плащом. Посмотреть в глаза и попытаться понять: что изменяется в этих людях, когда мы завершаем миссию? Почему эти люди отныне и навсегда счастливы? И как выглядит счастье людей, очищенных от скверны повиновения?.."
И он-таки уговорил себя. Знакомые стены и знакомая брусчатка мостовой восстановились перед его взором, и белая корочка соли опять заскрипела у него под каблуками. Но некое сомнение уже проснулось и было настороже: силуэт бредущего ему навстречу сонного дворника никак не хотел становиться дворником. Метла, которую встречный держал в оттянутой книзу руке, была слишком тяжела для метлы и громыхала вслед за ним по брусчатке каким-то металлическим грохотом, а сам человек был тоненький, стройный, он брёл, опустив голову, и волосы его были схвачены пучком на затылке. "Мы называли это "конский хвост", - вспомнил Илья, - и вплоть до восьмого класса нам нравилось дёргать девчонок за эти хвосты, а потом мы обнаружили, что в них (девчонках, а не хвостах) есть ещё и другие возможности..."
Он снова зажмурился и снова потряс головой. А когда открыл, наконец, глаза, оказалось, что это действительно девчонка из его класса - Аля Гриневич, егоза и насмешница в немыслимо коротенькой юбочке. Она подняла голову и улыбнулась Илье, и тогда он почти поверил, что всё предыдущее было сном, а вот теперь он, наконец, проснулся.
Аля приближалась к нему, волоча за ствол тяжёлую снайперскую винтовку, а та грохотала прикладом по брусчатке, оставляя за собой тёмный извилистый след.
- Выстрелит же, - предупредил Илья. - Разве так можно с оружием?
- Я что, совсем, что ли? - возразила Аля. - Вот они все! - и достала из кармашка передника горсть патронов. Один из них упал и покатился, глухо побрякивая. - Фу ты... - сказала Аля. - Какие скользкие, весь карман испачкала. - Она прислонила винтовку к классной доске и заоглядывалась, ища укатившийся патрон.
- Да вон же он, - показал Илья. - Сзади.
Надо бы, конечно, поднять самому, но ему хотелось посмотреть, как Аля будет нагибаться. А она взяла и нагнулась. Илья увидел полоски кожи у неё над чулками и опять ощутил, до чего неудобно скроены эти школьные брюки, и что трусы под брюками опять перекрутились и режут...
Аля подняла, наконец, патрон, подошла к Илье и высыпала всю гость на подоконник. Патронов было штук десять, они угрюмо поблёскивали остатками смазки. Самый кончик пули у каждого был закрашен чёрным. Илья не знал, что это означает, и подумал, что надо будет спросить у Васьки Мудрых, потому что Васька знает про оружие всё. Во всяком случае, побольше, чем военрук.
