Нездоровилось, тянуло ко сну и как о величайшем счастьи мечталось покориться ближайшему обстоятельству: пусть, как говорится, несёт, авось куда-нибудь да вынесет!
Но полагалось идти...
- Кем? Кем полагалось? - возмущённо кричал Илья и просыпался из одного кошмара в другой, который почему-то назывался реальностью.
4.
Со второго курса дорожно-строительного факультета Илью чуть не отчислили за академическую неуспеваемость, но он вовремя взял меры. Принёс в деканат повестку и получил справку для военкомата о том, что деканат-де не возражает. Было обидно, что не возражает, - зато возникала реальная возможность восстановиться на втором курсе через два года.
"Не надо противиться обстоятельствам: пусть думают, что ты ими управляешь!.." Там, куда попал Илья, такая стратегия оказалась несостоятельной.
Это был дюралевый посёлок в третьем, самом дальнем, поясе охранения какого-то объекта, возле русла "реки", пересохшей лет пятнадцать тому назад и с тех пор нигде поблизости не появлявшейся. Это был участок границы внутри государства. Границы, которую никому не взбрело бы в голову нарушать. Потому что нечего делать человеку на этой голой, твёрдой, ровной, как антикварный стол, давным-давно отполированной и ещё немножко блестевшей, но уже покрывшейся трещинами от старости, безводной солончаковой поверхности... Если бы Земля была плоской, то край Земли следовало бы искать где-то неподалёку от этого места.
Раз в день со стороны объекта приходил тягач с двумя бочками воды для кухни и умывальника, а каждую субботу - с тремя бочками. Если к концу недели удавалось сэкономить ещё одну бочку воды, баня была не только для дедов. В умывальнике воду не удавалось сэкономить никогда: салаги, несмотря на строжайший запрет, её пили, а мудрые деды лили себе за шиворот и смачивали панамы.
Но к безводью можно было привыкнуть, и к нему привыкали. Единственным реальным противником оставалась скука - для дедов, разумеется. Поэтому салагам некогда было не только скучать, но и спать. Эта кошмарная явь затянулась на два или три месяца (сколько точно, Илья не помнит) и была оборвана сном. В бане. В первой за всё это время бане, когда деды, повинуясь какому-то своему капризу (не то из жалости, не то в поощрение за безропотность) сформировали очередь так, что Илья оказался во второй двадцатке, для которой воды ещё хватало.
Шайка была большая, глубокая и не круглая, а продолговатая. В неё можно было забраться с ногами, как в ванну, обхватить руками колени и сидеть, отмокая. Илья так и сделал. Первую - чёрную - воду вылил, снова наполнил шайку, экономно ополоснулся и сел. Воды было по самый пуп, хотя до края шайки оставалось ещё сантиметра полтора, а то и два.
Сначала это был не сон, а просто обморок - от чистоты, свежести, влаги, ошеломивших тело. Сон включился потом, когда Илью стали будить. Он долго не понимал, чего хотят от него эти голые люди, почему не спешат отвести глаза и спрятаться, ведь куманга уже вовсю потрескивает и вот-вот выпустит направленные пучки разрядов, гасящих волю. И сам старательно отводил взгляд - потому что нельзя же так сразу, потому что куманга на пределе, потому что он не сможет вычистить всех, и остальным придётся ждать, пока ему привезут новую кумангу. Илью, потеряв терпение, стали выволакивать из шайки, и тогда он понял, что это - нападение на Чистильщика, бунт, возмутительно-явный отказ от Великой цели! - и он стал драться ногами и левой рукой, зажав кумангу в согнутой правой и всё ещё не решаясь применить её. А когда деды всё-таки скрутили его, перегнули через скамью и послали салаг за ремнями, он отчаянным усилием повернул голову и встретил недоумевающе-злобный взгляд одного из бунтовщиков. Куманга разразилась отчётливым резким шелестом, по лицу державшего Илью деда заплясали холодные серые блики, и на какое-то мгновение оно потеряло осмысленность.
Всего лишь на мгновение.
Новый, святой и высокий, смысл зажёгся в его глазах. Он сразу отпустил плечи Ильи и вырубил стоявшего рядом коротким ударом в челюсть. В начавшейся свалке ещё двое дедов неосторожно встретились глазами с Ильёй и немедленно перешли на сторону первого. К тому времени, когда Илья окончательно проснулся, все трое заняли круговую оборону на подступах к его скамье, умело, яростно и молча отмахиваясь ремнями от набежавшей на грохот полуодетой старични.
Через неделю, когда все двадцать (включая троих ни в чём не повинных салаг) были отпущены с гауптвахты, началась новая жизнь. Илье уже не приходилось ни "мыть" полы сухой тряпкой, ни подражать звукам спускаемой из бачка воды (для утешения истосковавшихся по цивилизованному сортиру дедов), ни тем более самому изобретать новые развлечения. А на его тумбочке появился персональный, неприкосновенный для прочих графин, какие были только у дембелей и передавались по наследству. Вода в графине была неизменно свежей...
И всё было бы хорошо - но вскоре Илья обнаружил, что не следует слишком часто смотреть людям в глаза. Граница между сном и явью, однажды нарушенная, стремительно размывалась, и нечто весьма неприятное вползало в действительность. Поведение окружающих становилось всё более немотивированным и алогичным. Всё чаще Илье приходилось подсказывать им элементарные вещи, в правильности которых он сам вдруг стал сомневаться. Следует ли отдавать честь лейтенанту, если рядом стоит Илья? А капитану? А замполит - дурак, или обязан притворяться таким по службе? Зачем мы делаем ракеты? Что будет, если нажать вот сюда?..
На грохот автоматной очереди прискакал лейтенант, сходу накостылял по шее перепуганному, отбросившему оружие недоумку и, ещё не остывший, вознамерился было то же самое проделать с Ильёй. Но моментально остыл, увидев с десяток направленных на себя стволов "калашниковых".
- Э! - сказал он, рефлекторно хватаясь за кобуру и вполне осознанно пятясь к двери.
Да нет же, это не могло быть действительностью! Это был дурной сон... Стоя посреди застывшей, как во сне, мизансцены, Илья медленно переводил взгляд с пробитого автоматной очередью окна оружейки на оторопело вертевшего головой придурка (это был один из тех троих, в бане), на рассыпанные по полу гильзы, на спины окруживших его ребят и, наконец, на маячившее за спинами белое лицо лейтенанта. Ему даже стало интересно: проснётся он, или нет?
Проснуться он, по всей видимости, так и не смог, потому что вдруг длинно защелкали передёргиваемые затворы, а рука лейтенанта судорожно зашарила по кобуре, тщась расстегнуть. И тогда Илья неуверенно забормотал, хватая своих рабов за плечи:
- Вы что, ребята? Перестаньте, вы что? Бросьте!
Ребята выполнили его требование буквально, побросав автоматы на пол. Лейтенант, не будь дурак, выскочил из оружейки, захлопнул за собой дверь и уже оттуда, севшим от волнения голосом прокаркал:
- Рядовой Тенин! Ко мне в караульное, мухой! - хотя были тут и сержанты, и даже один старший сержант...
Лейтенант Латкин быстро и, как он полагал, верно разобрался в ситуации. Во всяком случае, дальнейшего развития инцидент не получил и за пределы части не вышел. Патроны, расстрелянные недоумком, были списаны на проведенные в ту же неделю стрельбы, а сам он был вчистую комиссован - по причине психического сдвига на почве жаркой погоды.
Илья же провёл оставшиеся полтора года писарем при штабе под личным и неусыпным надзором замначштаба капитана Коптева. Капитан Коптев тоже быстро и ещё более верно, чем лейтенант Латкин, разобрался в ситуации: за все полтора года он ни разу не посмотрел в глаза своему подопечному.
Первые несколько лет на гражданке Илья частенько тосковал по этой сугубо армейской толковости: умению на лету схватывать возникающие обстоятельства, сколь бы фантастичными они ни казались, и действовать в соответствии. Потому что на гражданке реальность окончательно вышла из-под его контроля.
Объективная реальность, мнящая себя первичной, легко и сразу переставала быть таковой, едва в неё вторгались тенинские сновидения. Путаница получалась изрядная - Илья не всегда мог разобрать, где что, и в конце концов перестал пытаться. "Не беда, если мир покажется тебе странным, - так решил он однажды. - Беда, если ты покажешься странным миру".
