Человек выигрывает. Машины-зрители, поставившие на него несколько запасных блоков, довольно мигают лампочками.

Поединок человека-математика с машиной. Побеждает человек. Машины-зрители довольны.

Соревнование человека-инженера с машиной. Побеждает человек.

Соперничество человека-пилота и человека-машиниста с автопилотом и автомашинистом. Побеждают люди.

На экране идут, бегут, летят люди. Их все больше и больше. Они вытесняют машины из разных областей науки и техники, занимают их места.

Меланхолическая музыка. Последнее заседание машин-академиков.

Академик № 13. Я предупреждал. А теперь уже поздно. Есть такой закон эволюции: когда совершенный механизм создает более совершенный, то должен уступить ему место.

Перед зрителями мелькают картины захвата власти людьми. На острове строятся новые города. Вырастают сады. Постепенно приближается и занимает весь экран перспектива одной из лабораторий новой Академии наук острова. Несколько людей наблюдают за ползающей по полу электронной черепахой.

1-й человек. Эта игрушка обладает памятью. У нее можно выработать рефлексы.

Он снова видел: темно-зеленая мгла… Дно моря… Обросшая ракушками скала — остатки погибшего корабля. Около нее, медленно переставляя ноги, бродят квадратные фигуры его товарищей водолазов.

Скрещиваются лучи прожекторов. Яркое пятно останавливается на одном из водолазов. Он держит в руке поводок, а на нем — маленькая обезьянка. Она строит забавные рожи. Это кажется невероятным. И все же, вопреки законам природы, обезьянка живет. В глубине, где давление воды достигает сотни тонн, где даже в глубоководном скафандре не разрешается быть больше двадцати минут, гримасничает обезьянка…

А потом — острая боль в пояснице. Он просит поднять его на поверхность. Думает: «Неужели это то, о чем предупреждал врач — ушиб позвоночника пять лет назад?»

Он лежит в полутемной комнате и вспоминает. В памяти словно включился невидимый магнитофон, и он слышит голос врача. И слова, и голос неприятные, сухие, безразличные к нему, к его судьбе: «В результате ушиба у вас нарушены нервные связи. Представьте себе, что в сложном электрическом аппарате в некоторых местах оборваны провода Биотоки не могут нормально циркулировать. Отдельные органы не получают сигналов из мозга, или же сигналы доходят до них в искаженном виде. Энергия вырабатывается и тратится организмом неразумно. И в конечном счете в одних органах образуется избыток ее, в других — недостаток…»

Врач говорил о нем, о Диме Колесникове, как о какой-то электрической машине. И Диме хотелось сказать в ответ что-то резкое, обидное. Но он промолчал…

Дима сумел сделать так, чтобы никто на работе не узнал о предупреждении врача. Он и сам бы забыл об этом, если бы иногда не появлялись сильные боли в пояснице. Он думал: пройдет…

Дима смотрит в окно. Сквозь стекло льется зеленоватый свет, напоминая светящиеся глубины моря. За окном мелькают тени людей, машин, а ему кажется, что это рыбы — мелкие, мирные, и хищные, кидающиеся на добычу с разинутой пастью.

О чем бы Дима ни вспоминал, память возвращала его к тому дню. Потому что именно с того дня мир изменился. Комната, в которую он забегал лишь иногда и плохо помнил расположение вещей в ней, теперь стала для него Вселенной, достойной изучения. Вот пятно на потолке, похожее на краба с перебитой клешней. Краб еще не сдался врагу, но его судьба уже решена.

Дима может подолгу рассматривать трещину на потолке, находить объяснение, почему она прошла так, а не иначе. Он старается думать о чем угодно, только не о себе и не о близких людях. Раньше, когда он был здоров, двигался, люди казались ему другими. Он верил в Леночкину «любовь навсегда», в Сашкину «дружбу до гроба». Они продолжали заходить и теперь, говорили утешительные слова, но Леночка слишком часто и жалобно произносила «клянусь, я никогда не разДюблю тебя», а Саша посматривал на часы. Что ж, с тех пор как Дима перестал ходить, прошло три года…

Даже мама — всегда добрая, ласковая, заботливая. Он и не знал, что ее забота может казаться такой навязчивой…

Иногда он рассказывал родным и знакомым о том дне, когда все началось, и о гримасничающей обезьянке в глубинах моря. Ему не верили. Он видел по главам. Они думали, что обезьянка — бред, начало его болезни.

Но Дима знал, что это было наяву и что это никакого отношения не имеет к болезни. Простое совпадение. И он бы очень удивился, если бы кто-то ему сообщил, что обезьянка имеет отношение к его выздоровлению, в которое он уже почти перестал верить…

Дима думает: «Когда у человека слишком много времени для размышлений — это вредно».

Он старается не думать хотя бы о себе. Но и это не удается. Какой он ничтожный, затерянный в большом шумном городе, в полутемной комнатушке! Он знает, что там, за этими стенами, сейчас зажигаются огни. Они вспыхивают отдельными переливающимися каплями и целыми созвездиями, они соединяются в огненные ликующие р. еки. И всюду, там, где огни, спешат, смеются, радуются, борются люди — медленные и быстрые, робкие и смелые. Все они двигаются, двигаются! И этим отличаются от него, от испорченной электрической машины, если верить врачу. И если его, Димы, не станет, то никто не заметит этого, как не заметили бы исчезновения испорченной и ненужной вещи. Разве что мама… И Леночка пустит слезу — она очень ценит мнение мягкосердечных соседей…

Щелчок ключа в двери. Полоса света падает в комнату, выхватывая из темноты кусок пола и скомканную бумажку, угол стола и половину портрета на стене.

«Как раз половину», — успевает подумать Дима прежде, чем слышит два голоса; просительный — матери и жесткий, уверенный — врача.

Затем врач обращается к нему, холодно поблескивая стеклышками квадратных очков:

— Что нового у вас, молодой человек?

Как будто он не знает, что у Димы не может быть ничего нового.

Опять начинается бесконечная процедура осмотра. На мясистом красном носу врача появляются капли пота. Дима отводит взгляд и слышит:

— Завтра заберем вас в институт.

Дима не хочет в институт. От его болезни спасения нет — он слышал, как об этом говорила за дверью соседка. К этой комнате он уже привык, а там… Что будет там? Холодная белая палата. Чужие люди. Больные на соседних койках… Но там он никому не будет в тягость… И он согласно кивает головой…

Его мир почти не изменился. Только потолок был уже не белым, а голубоватым. И тишина была прозрачной, как дистиллированная вода.

Дима лежал в изолированной палате около двух недель. За это время его несколько раз возили на анализы, в солярий, погружали в ванны с раствором.

Он покорно принимал процедуры, иронически улыбаясь уголками рта: он знал, что все напрасно.

Как всегда, бесшумно, по мягкому ковру, подошел лечащий врач. В его голосе, обычно таком спокойном, сегодня чувствуется волнение:

— Сейчас возьмем вас на очередной сеанс.

Два санитара подняли Диму и положили на тележку. Они повезли его по длинному коридору. Рядом шел врач в шуршащем халате.

Тележку вкатили в шестиугольную комнату. Здесь Дима еще не был ни разу. В углах на подставках и рельсах стояли какие-то барабаны, к ним подходили провода. С потолка свешивались лампы, на стенах виднелись многочисленные рубильники и пульты с рядами разноцветных кнопок.

В центре комнаты находилась ванна, к которой тоже подходили провода, а рядом — кабина.

Все это было похоже на необычайно сложную электрическую лабораторию, и Дима опять вспомнил слова врача, сказанные давно, когда о ним случилось это несчастье.

Его осторожно опустили в ванну. Врач вошел в кабину, и Дима услышал его искаженный голос, доносившийся через микрофон. Затем прямо перед Димой на экране, вделанном в стену, вспыхнули тысячи огней. Они переливались, сливались в ручейки, мерцали, сверкали звездами. Это было похоже на картину вечернего города. Но огней здесь было еще больше, их рисунки неизмеримо сложней и запутанней. Больше всего огней было в верхней части экрана. На нижней они располагались отдельными созвездиями, а дальше — темнота, словно там к городу подступала степь, пустынная и молчаливая.